Даже исчез жандарм со станции, но вскоре нашелся: переодевшись в штатское, он явился ко мне с поклоном:
– Я привел. Честь имею.
– Кого привел?
– Корову.
– Какую корову? На кой чорт!
– Корова моя собственная, но я ее жертвую в пользу сицилистов. Так что от всей души отдаю домашнее животное.
Вообще творилось невероятное: начальник станции тоже скрылся, и теперь я был назначен распоряжаться последними поездами перед всеобщей забастовкой, как избранный представитель громадного района многих станций и железнодорожных мастерских.
Я сидел на телеграфе и ежеминутно со всех концов России получал информации о ходе событий на фронте революции, приветствия организациям, наказы, требования, инструкции.
И, захватив телеграммы, бежал на собрания делать доклады, говорить речи.
Рабочие наполнили улицы, пели марсельезу, спрашивали – что делать дальше. Выжидали.
Начались выборы в Исполнительный Забастовочный Комитет.
Тайным голосованием всего громаднейшего района я получил большинство и стал председателем Комитета, состоящего из пяти руководителей.
Поезда остановились, за исключением тех, что возили продовольствие.
Дни и ночи происходят Митинги, выносятся резолюции об углублении революции.
Заводский театр стал центром сборищ.
Товарищи в шутку называли меня «президентом Урала» вероятно потому, что был избран председателем Комитета и каждый раз был избираем в председатели на сплошных собраниям,
И говорю об этом не с гордостью, а с глубокой горечью: как, значит, мало было подготовленных, истинных руководителей великого движения, если я, совсем молодой и малознающий, вдруг попал в «президенты Урала».
И где?
В колоссальном рабочем округе.
Правда, здесь были и настоящие политики – социал-демократы и социалисты-революционеры, но они были слабые, «лирические» руководители, без огня и пафоса, и никаким влиятельным авторитетом у массы не пользовались.
Их выступления отличались бледностью, неуверенностью, пассивностью.
Создавалось впечатление – будто они сами не ожидали подобных событий, будто растерялись и ждали неизвестно чего.
Таким образом, рабочая масса оставалась без руководителей и было ясно, что из тагильской революции ничего не выйдет, да и в других местах, судя по телеграммам, было не лучше.
Из пяти лиц нашего Комитета активно, по существу, работал я – один, а четверо вроде, как «задумались», – стали тихими и безучастными.
Я кричал:
– Этак мы провалим революцию! Что же получится? Полиция возьмет нас за уши, как озорных детей, и потащит в тюрьму.
Так и вышло.
Из Перми получил первые, тревожные телеграммы: «Петербург спасовал, начался белый террор, Пермь усмиряют казаки».
И нигде ни слова о вооруженном., сопротивлении.
Запрашиваю – как быть? Молчат.
Думал: вот тебе и бескровная революция, вот тебе и «царский манифест для известных мест», как острил в «Пулемете» Н. Шебуев.
А ночью меня, моего заместителя и секретаря схватила врасплох полиция и посадила в тагильскую тюрьму.
Просидели три дня, а на четвертый к тюрьме привалила густая рабочая масса и, несмотря на охрану 50-ти, солдат, освободила арестованных.
Нас троих понесли на руках по всему Нижнему Тагилу с пением «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и доставили по квартирам.
Мы. скрылись в доме одного машиниста.
Нас тщетно розыскивали.
Но когда по заводу расклеили объявление, что ловкие зачинщики сбежали и что теперь придется отвечать многим, – мы открылись.
На тройках, под усиленным конвоем жандармов, нас увезли в далекую глухую николаевскую тюрьму Верхотурского уезда.
В одиночном заключении
«Забытая богом и людьми» в снежной лесной глуши, николаевская тюрьма известна многими уголовными и политическими знаменитостями.
Здесь побывало не мало из ныне здравствующих и ушедших на вечный покой (в одиночке этой тюрьмы позже сидел Яков Свердлов).
Тюрьма славилась жестокостью.
Я это испытал сразу: меня, сонного, привезли в тюрьму в 3 часа ночи и из-за того, что я не пожелал снять шапку перед начальником тюрьмы, старший надзиратель со всего маху ударил меня по голове шашкой в ножнах.
Шапка слетела, но я отказался ее подымать.
И пошел без шапки по тюремному двору, напевая «Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою», – это была любимая песня.
Главный, громадный корпус тюрьмы стоял в черном, каменном сне посредине двора, а возле высокой стены чернелись оконца полуподвального помещения одиночек.
Спустившись по чугунным ступеням, мы вошли в длинный коридор, тускло освещенный керосиновыми лампами.