Магазины торгуют.
Белеются кители морских офицеров.
А восстанье на Потемкине? Лейтенант Шмидт? Эскадра? Матросы? Революция?
Полное спокойствие и от этой тишины – сверлящая боль досады, обиды: как это «они» могли взять верх когда «их» жалкая кучка, а нас – миллионы.
Все просто: марсельеза без баррикад ничего не стоит.
Прохожу мимо дома Наташи – там пусто, уехали совсем, живут другие.
И все стало – чужое, одинокое, холодное.
Мой капитан с сыном в Одессе.
Но мне везет: случайно познакомился и сразу сдружился с бывшим лейтенантом Кусковым, другом лейтенанта Шмидта.
Кусков – под надзором. жандармерии, накануне ссылки в Сибирь.
Он посвятил меня во все севастопольские события, и он устроил мне беспаспортную поездку в Константинополь, ибо я жил теперь по чужому паспорту.
И Кусков достал мне денег от подпольной флотской организации.
Новый капитан моего парохода – приятель Кускова и прежнего капитана, с которым ездили в Турцию.
Пароход шел прямо на Босфор.
Оказалось, что этот капитан прекрасно знает Персию и не менее – русскую поэзию.
Всю дорогу я читал стихи, – он восхищался моим уменьем читать, сочинять и посоветовал воспеть Персию, куда обещал устроить при оказии.
И вот – снова Константинополь!
Едем с капитаном на Галату, пьем душистый кофе– какого нигде нет в мире – читаем стихи, слушаем бродячих музыкантов, напеваем турецкие народные песни, осматриваем Стамбул, глотаем солнце и персики.
На главном базаре встретили группу чернокожих – они были одеты в растения, а у девочки на открытой груди – пустой кокосовый орех, и там живет змея.
Этих чернокожих угощали папиросами, и они съедали табак, как хлеб.
На пятый день капитан познакомил меня с турецким торговцем-приятелем, и мы отправились в торговую поездку в Тегеран за шелком и коврами.
Торговец Мохамед немного, как и я, знал по-французски, и нам было этого вполне достаточно, чтобы из бурдюка пить янтарное вино «айюрташ» и радоваться «тре-жоли» вокруг, и кричать встречным караванам верблюдов с товарами – «вив-ля-ви».
Мохамед спрашивал – зачем еду в Тегеран, что мне там надо.
Я отвечал, отмахиваясь:
– Рьен. Абсолюмо.
Мохамед приходил в детский восторг от моей скромности, сдвигал феску на глаза от смеха и повторял:
– Жюст. Жюст. Яхши!
Мохамед говорил, что раз я занимаюсь поэзией – мне ничего не надо, кроме хорошей погоды.
И опять от смеха сдвигал феску на глаза.
Веселый турок рассказывал, что его брат учится в Париже и посылает Мохамеду стихи, а он шлет деньги.
– И что из этого выйдет – неизвестно, – ухмылялся шелковый спутник.
Меж тем мы проезжали турецкие, каменные, плоскокрышие, горные деревни.
Переехали, наконец, персидскую границу и скоро увидели громадное соленое озеро Урмию и вбегающие в него реки: Джагату, Татау, Аджи-чай.
Здесь, на остановке, на берегу Аджи-чай, мы ели дикого кабана, и старый перс-охотник, с крашеными хной ногтями и бородой, принес продавать свежую тигровую шкуру за четыре золотых тумана.
Мохамед купил и подарил мне.
– Увези тигра в Россию и скажи народу, что Мохамед самый «тре-жоли» охотник на тигров.
На другой день прибыли в Тавриз, – гут главное производство шелковых изделий, шалей.
Мохамед закупал товары, а я бродил по базару, сидел в кофейнях, чай-ханэ, слушал персидскую музыку и удивительные песни, в которых высокими, вибрирующими голосами изливалась неизъяснимая боль далеких веков, будто это был жалобный, раздирающий душу плач.
И мне это очень нравилось, как, впрочем, и все, что видел, слушал, ел, пил.
Капитан был прав в восторгах от Персии.
Я жил среди «1001 ночи», и отсюда николаевская тюрьма казалась кошмарным, убийственным сном.
И после, когда поехали за коврами в Тегеран, когда увидел столицу Персии – очарованью не было пределов.
Даже захотелось быть персом и петь в чай-ханэ стихи Гафиза, Шемс-Эддина или Фаррухи, Абагуль-сан-Али-ибн-Джулу.
Об этих знаменитых поэтах мне много говорил персидский художник Аббас-Ферюза из Хамадана, который, кстати, дивно их читал и переводил по-русски, т. к. учился в бакинской гимназии.
Странное дело: мне до такой степени нравился персидский язык, что, не изучая отдельных слов, я как-то вдруг стал понимать смысловое значение и интуитивно точно угадывал слова.
И чувствовал: проживи я в Персии еще неделю-другую – заговорил бы.
И запел бы. Ого! Я и так многому научился, обладая песенным слухом и восточным вкусом.
Между прочим Аббас-Ферюза показал в Тегеране место, где был растерзан Грибоедов.