Я торопился в Петербург.
На изумительном ковровом караван-сарае, попрощавшись дружески с Мохамедом, я отправился на дилижансе по тегеранскому шоссе в Решт.
Оттуда каспийским пароходом – в Баку, где удивленные глаза застряли в черном лесу нефтяных вышек и восхитил сам великолепный город, проводив в петербургский путь слегка утомленного путешественника.
Петербург
И вот на смену – Петербург.
Громадный, величественный, строгий, вытянутый прямыми улицами.
После пышных фруктовых персидских садов и ковровых караван-сараев, после плоских крыш, мечетей, яркопестрой толпы, верблюдов, буйволов, осликов, чай-ханэ с пловом и песнями далеких веков, после сказочной «1001-й ночи», – Петербург – полное отрезвление: стиль холодного ума, краски гранитного севера, дух департамента, царство дворцов и казарм, владычество церквей-соборов.
И посредине – широкий блеск Невского.
Но здесь – университет, искусство, книги, писатели, а для меня это – все.
Поселился на Васильевском Острове.
Три месяца, сплошь дни и ночи готовился на аттестат зрелости, сдал в Василеостровской гимназии, поступил на вновь открывшиеся высшие сельскохозяйственные курсы, которые основали профессора
петербургского университета: Адамов, Каракаш, Генкель, Рихтер, Шохор-Троцкий, Кравков.
Одновременно слушал лекции на естественном университета.
Студенты курсов выбрали старшиной.
А в 9-й аудитории университета по вечерам политические собранья, доклады.
Началась студенческая жизнь.
Все жили впроголодь, но все энергично работали, учились, горели, волновались.
Я очень боялся, что вот-вот полиция разыщет меня по «тагильскому делу» и увезет на суд в Пермь, но этого не случилось, быть может, потому, что жил без прописки.
Зима сошла благополучно.
На все лето я уехал в Псковский уезд, в экономию Карамышево вместе со всеми студентами на практические занятия по агрономии,
Там мы создали студенческую коммуну, много занимались: слушали лекции, работали с микроскопом по анатомии растений, группами ходили с профессорами по лугам и лесам, собирая насекомых, червей, паразитов, изучая на месте флору и фауну.
С профессором лесного института Сукачевым мы ходили в дальние экскурсии на озера для общего исследования.
Сами вели огромное молочное хозяйство экономии, доили, наблюдали, практиковались.
Жизнь леса я изучал с такой любовью, что построил себе землянку в роще и жил, иногда ночуя на кронах сосен, где устроил себе колыбель, вспоминая жизнь предков, живших на деревьях.
Зимой я учился дальше.
Начал заниматься живописью.
И вовсе не потому, что мечтал быть Айвазовским, а просто, вроде маляра, – заработка ради.
Дело в том, что для курсов требовались разные картины геологических пластов, почвенных разрезов, корни растений.
Все это я живописал очень удачно, с натуры, и получал по десятке за картину.
Этот заработок настолько меня обеспечил, что ходил по театрам на галерку, восторгался игрой В. Ф. Коммиссаржевской, Мариинской оперой, александрийской драмой, народным домом, посещал выставки художников, музеи, эрмитаж.
Покупал книги, зачитывался Гамсуном и ревел над «Викторией»: ибо в ту пору влюбился в курсистку Марусю Косач и опять неудачно.
Маруся ревновала меня к своей сестре Вере и даже заявила:.
– Ты желаешь переступить через мой труп, чтобы добиться взаимности Веры.
Я чуть с ума не сошел от столь неожиданного недоразумения, т. к. любил именно Марусю, а не Веру, – будь она проклята эта Вера.
До сих пор досадно за это недоразумение.
Однако, моя «сумасшедшая» упрямая любовь сделала то, что все ночи напролет писал стихи, рассказы, посвящая ночные произведения возлюбленной.
И все таки Маруся была убеждена, что я люблю ненавистную Веру.
Так и не выпутался из рокового тупика.
В эту зиму 1907-го года большинство студенчества, благодаря Вербицкой и появившемуся «Санину» Арцыбашева, было увлечено «вопросами пола» и «свободной любовью».
В первый раз в жизни я выступил перед массой студенчества с большой лекцией по этому поводу, разделав под-орех мещанскую пошлость и похабщину вербицких-арцыбашевых, отвлекающую молодежь от великих идей освободительного движения, от строения новых форм современной культуры.
Ободренный бурным успехом первого выступления, перешел к систематическому разбору сегодняшнего положения русской литературы и доказал, что и тут нет никаких новых, открывающих исканий, что все задернуто густой завесой мистики и отчаянного пессимизма леонидо-андреевского мироощущения.