Я просиял:
– Благодарю.
– Что тут благодарить – пустяки. Я это к случаю – не люблю декадентских, мистических стихов, а у вас этого нет. Декаденты сочиняют «фиолетовые руки». Противно. В руках – мускульная сила человека.
Мы поднялись из-за столика и Куприн вдруг в упор:
– Дайте 25 рублей. Должен буфетчику.
Помня шебуевский наказ, заволновался, не знал, что делать:
– А рассказ будет?
– Рассказа еще нет, но я напишу.
С грустью отдал 25 рублей.
Пошли. На улице все почтительно раскланивались с Куприным.
Дома – такая тихая, одноэтажная квартирка – Куприн познакомил с женой и девочкой-воспитанницей.
Сели за вечерний чай в угловой комнате, с большим старинным диваном.
Подумал: вот как живет Куприн, – очень тихо и тихий он человек, медленный, коренастый, с бычьей шеей и сильными руками.
Дома он оказался трезвым и пил квас.
А когда узнал, что я был актером – ожил, развеселился:
– Я ведь тоже был в актерах.
И давай рассказывать разные приключения, схожие с моими по части голодовок.
Превосходно он рисовал типы провинциальных актеров в клетчатых костюмах.
Особенно смешно было слушать о трагиках, любовниках.
В свою очередь я рассказал о Помпе-Лирском и о том, как дошел до дубового гроба.
Прохохотали до ночи, а я все подумывал: когда же он станет писать рассказ.
Наконец, меня уложили на диван спать.
А утром жена Куприна передала мне написанный за ночь рассказ.
Расплатился. Уехал. Куприн спал.
«Весна» шла отлично.
Журнал привлекал новых, начинающих писателей, к которым Шебуев относился с особым, дружеским вниманием.
Мы оба верили, что найдем талантливых людей из молодежи.
И нашли.
В первый раз в «Весне» начали печататься: Хлебников, Н. Асеев, Игорь Северянин, Шкловский, Придворов (Демьян Бедный), Арк. Бухов, Пимен Карпов, Николай Карпов, Л. Рейснер, М. Пришвин.
И многие из теперь известных.
М. Пришвин принес первый рассказ «Белое».
Е. Придворов (Демьян Бедный) был тогда студентом – этакий здоровый остроумный парень. Он напечатал стихи о смертной казни.
Е. Придворов жил на Невском, в квартире портного, занимался репетиторством.
Мы с ним хорошо познакомились, бродили по улицам, по гостям.
Тогда же я начал печатать рассказы в «Вечерних новостях» и театральные рецензии в «Обозрении театров».
Но моя главная работа происходила дома – я весь горел в исканиях: изобретал новую форму писательской техники и поэзии, мастерил новые образы, реформировал литературный склад речи, занимался словотворчеством, неологизмами.
И был одинок в этой области, пока не встретил великолепного спутника.
Однажды в квартире Шебуева, где находилась редакционная комната, не было ни единого человека, кроме меня, застрявшего в рукописях.
Поглядывая на поздние вечерние часы, я открыл настежь парадные двери и ожидал возвращенья Шебуева, чтобы бежать в театр.
Сначала мне послышались чьи-то неувереные шаги по каменной лестнице.
Я вышел на площадку – шаги исчезли.
Снова взялся за работу.
И опять шаги.
Вышел – опять исчезли.
Я тихонько спустился этажем ниже и увидел: к стене прижался – студент в университетском пальто и испуганно смотрел голубыми глазами на меня.
Зная по опыту, как робко приходят в редакцию начинающие писатели, я спросил нежно:
– Вы коллега, в редакцию? Пожалуйста.
Студент что-то произнес невнятное.
Я повторил приглашенье.
– Пожалуйста не стесняйтесь. Я такой же студент, как вы, хотя и редактор. Но главного редактора нет и я сижу один.
Моя простота победила – студент тихо, задумчиво поднялся за мной и вошел в прихожую.
– Хотите раздеться?
Я потянулся помочь снять пальто с позднего посетителя, но студент вдруг попятился и наскочил затылком на вешалку, бормоча неизвестно что.
– Ну, коллега, идите в кабинет в пальто. Садитесь. И давайте поговорим.
Студент сел на краешек стула, снял фуражку, потер высокий лоб, взбудоражил светлые волосы, слегка по-детски открыл рот и уставился на меня небесными глазами.
Так мы молча смотрели друг на друга и улыбались.
Мне он столь понравился, что я готов был обнять это невиданное существо.
– Вы что-нибудь принесли?
Студент достал из кармана синюю тетрадку, нервно завинтил ее винтом и подал мне, как свечку:
– Вот тут что-то… вообще.
И больше – ни слова.
Я расправил тетрадь: на первой странице точно написанные волосом, еле виднелись какие-то вычисленья, цифры; на второй – вкось и вкривь начальные строки стихов; на третьей – написано крупно: «Мучоба во взорах» и это зачеркнуто, и написано по-другому: «Искушенье грешника».