– Кто приучил? – крикнули из кучи.
– Вас приучили, – продолжал мясистый оратор, – разные галдящие бенуа и брешки-брешковские, ничего не смыслящие в значении искусства живописи.
Брешко-Брешковского передернуло:
– Вот нахальство!
Оратор горячился:
– Право нахальства остается за теми, кто в картинах видит раскрашенные фотографии уездных юродов и с таким пошляцким вкусом пишет о картинах и «биржовках», в «Речи», в зловонных «Петербургских газетах».
Брешко-Брешковский убежал с плевком:
– Мальчишки в коротеньких курточках! Нахалы из цирка! Маляры!
Оратор гремел:
– А мы, мастера современной живописи, открываем вам глаза на пришествие нового настоящего искусства. Этот бык символ нашего могущества, мы возьмем на рога этих всяких обывательских критиков, мы станем на лекциях и всюду громить мещанские вкусы и на деле докажем правоту левых течений в искусстве.
– Как ваша фамилия? – спрашивали рецензенты.
– Давид и Владимир Бурлюки, – отрекомендовался вспотевший художник.
Я схватил горячую руку агитатора и он повторил:
– Давид Бурлюк. К вашим услугам.
С этого момента мы слились в неразлучности.
Бурлюки сейчас же познакомили с Кульбиным, Якуловым, Лентуловым, Ольгой Розановой, Ларионовым, Гончаровой, Татлиным, Малевичем, Филоновым, Спандиковым.
Все эти крепкие, здоровые, уверенные ребята мне так понравились замечательно, что будто в жизни я их только и искал.
И вот нашел, и расставаться не хочется: ведь то, о чем бурно говорил Бурлюк, да и весь он целиком стихийный, начиненный бурями протеста и натиском в будущее, убежденный в новаторстве, многознающий, современный человек культуры, – все это жило, существовало, действовало, говорило во мне.
На другой же день я был у Бурлюков, как ровно с ними родился и вырос.
Я читал свои стихи, а Давид – свои.
Я говорил свои мысли об искусстве будущего, а Давид продолжал так, будто мы строили железную дорогу в новой открытой стране, где люди не знали о достижениях сегодняшней культуры.
И в самом деле это было так.
«Бытие определяет сознание».
Мы превосходно видели и сознавали, что величайшая область русского искусства, несмотря на революцию 1905 года, оставалась не задетой ничуть новыми веяньями, освежающими ветрами из утр будущего.
Мы великолепно сразу поняли, что в этой широкой высококультурной области надо взять почин – вожжи в руки – и действовать организованно, объединив новых мастеров литературы, живописи, театра, музыки – в одно русло течения.
И, главное, мы уразумели истину, что должны апеллировать непосредственно к публике, к толпе, и особенно, к передовой молодежи, чтобы наше движение приняло общественный характер, чтобы мы стали самой жизнью, а не книжной канцелярией исходящих и входящих образцов искусства.
Умудренные революцией, мы теперь знали, что для успешного переворота в искусстве нам нужны стойкие соратники, вооруженные блестящей техникой мастерства.
В отношении литературы я предложил «двинуть» Хлебникова, о котором рассказал в самых восторженных утверждениях:
– Хлебников – гениальный поэт!
И привел Хлебникова к Бурлюкам.
Давид Бурлюк с величайшим вниманием прослушал хлебниковские вещи и подтвердил:
– Да, Хлебников – истинный гений.
Теперь Хлебников почти переселился к Бурлюкам и даже вместе с ними уехал гостить на лето в Херсонскую губернию, где жили бурлюковские родители.
Меж тем Брешко-Брешковский напечатал в «Биржовке» статью – «Мальчики в коротеньких куртках», в которой отчаянно разругал Бурлюков и Кульбина.
Это же, конечно, проделали и другие газеты.
Зато «Весна» восхвалила новых художников и дала их картины в репродукциях.
На лето я уехал в Пермь и поселился жить в глухой деревушке Новоселы.
Там, на речке Ласьве, нашел заброшенную землянку, уладил ее по-хорошему и стал жить, работать по агрономии (наверстывать пропущенные лекции), по литературе.
Много охотился за рябчиками, утками.
Много сжег костров на берегах.
И не мало гулял по Новоселам с деревенскими ребятами, играя на гармошке, распевая частушки, прославляя молодость.
Энергии хватало на все и даже оставалось на то, чтобы помогать крестьянам косить траву и пилить дрова в лесу.
Здесь набирался здоровья для борьбы впереди.
Здесь учился у птиц петь струистые, сочные, звенящие песни.
Здесь в громовые часы гроз думал о том, что вот так-бы, как гроза идет, уметь писать, уметь говорить молниями, вызывая гром восприятия читателей.
В эти стихийные часы писал, – не на бумаге, а в голове, – сочинял песни о Степане Разине: