Так поют персидские пастухи на высоких горах, и мне вспомнилась чудесная Персия, – так и потянуло туда, в путь к Тегерану.
Застыл в дверях, слушаю, удивляюсь: откуда он знает персидскую песню.
А он пел да пел, ну совсем, как в Персии, и остановиться не может, и слова непонятны.
Возбужденный, я тихонько оставил его, побежал вниз, купил бутылку красного вина, которое очень любил Хлебников.
Вернулся, а он все поет, но, когда кончил, взглянул на бутылку, обрадовался:
– Замечательно. Очень кстати.
– Это тебе, Витя, за персидскую песню.
Он гордо просиял:
– В таком случае я всю бутылку выпью один.
– Пожалуйста.
И он выпил, ликуя, что пьет один.
Впрочем, он знал, что я не люблю красного вина и вообще утром предпочитаю кофе.
Спросил:
– Откуда ты знаешь персидскую песню?
Хлебников втянул голову в плечи, потер лоб, по-детски выпятил губы:
– Персидскую? Вообще… будетляне должны двинуться на восток. Там лежит будущее России. Это ясно. Мы обязаны об этом написать и объявить народу.
А пока-что, мы, отзавтракав, побежали к Матюшиным, т. е. к Елене Гуро, мужем которой был художник и музыкант Матюшин, превосходный, умный будетлянин, композитор.
Мы решили поздравить Елену Гуро с вышедшей большой книгой «Шарманка», где ее исключительное дарование было густо, ветвисто и стройно, как сосновая роща.
И сосновым теплом веяло от всей книги.
Легко дышалось, читая книгу Елены Гуро, и хотелось любить каждую каплю жизни.
И мы бесконечно умели любить жизнь, мир, и этот деревянный домик на Песочной, где обитала Елена Гуро в гнезде своих слов:
А доля Елены Гуро в том была, что потеряла мать единственного сына-младенца и не могла смириться с горем.
Елена Гуро не поверила смерти сына, а вообразила, внушила, что жив сын, продолжает жить около матери.
И вот считает Елена Гуро дни, недели, месяцы, годы сыну своему, ежечасно видит его растущим; игрушки, книжки с картинками покупает ему и на его детский столик кладет, и ему стихи, сказки сама пишет, рассказывает.
И больше – пишет с него портреты, одевая сына по степени возраста.
Вот она какая – эта удивительная Елена Гуро.
Когда мы с Хлебниковым восторженно поздравляли Елену Гуро с выходом «Шарманки», она волновалась:
– Вот если бы меня так поздравили критики. Но этого никогда не будет, как не будет ума и вкуса у наших критиков, как не хватит уменья отличить меня от Вербицкой. Впрочем, что я болтаю – ведь им Вербицкая в тысячу раз ближе по глупости и пошлости.
Так, конечно и было.
О Вербицкой писали, а об Елене Гуро тупо молчали, бойкотировали.
Наше содружество жило, росло, крепло в умах-сердцах восторженной молодежи.
На молодежь ставили карту.
От «Землянки» к аэроплану
Зеленый Мыс, возле Батума.
Там, среди бананов, пальм, камелий, магнолий, бамбука, апельсиновых деревьев, мандариновых кустов; там, купаясь в море, валяясь на пляже под «турецким» бывалым солнцем, там, обветренный солеными ветрами, напряженный, наполненный, несущийся, как парус – работал, писал роман «Землянку», вспоминая новоселовскую жизнь в шалаше, где вел записки, наблюдения.
И эти записки мне помогали, как вокруг поющие птицы и близость моря.
Я любил писать и думать на севере о юге, а на юге о севере.
Но круче гор трапезундских любил ощущать горячее дыхание самой жизни.
Что стихи, литература?
Это – прекрасно, это – дает многое, но это не больше парохода в море возможностей, а жизнь не знает пределов; жизнь широка, многообразна, изобретательна и – ух! как зовет для свершения невероятных дел.
Да, да, это – молодость!
Ветры, вихри, штормы, борьба, буйные затеи, даль, ширь, размах, воля, новизна – вот это будоражит, наполняет, пьянит и раскачивает так, что еле держишься на ногах.
Так бы, откинув гриву, бежать и бежать необузданным конем по степи цветущих дней.
В такие хмельные дни не легко работать, нанизывать бисер букв на канву замысла.
Одно успокаивает: совершенно новая форма романа, со сдвигами, с переходом прозы в стихи и обратно – в прозу.
Друзья поддерживали письмами.
Давид Бурлюк, между прочим, писал:
Мы целые дни заняты картинами, стихами, книгами, разговорами-планами. Работа кипит. И мы ждем «Землянку». Нажимай крепче. Впереди – борьба отчаянная.
Хлебников откликался из Святошина посланием:
Пишу в надежде в близком будущем пожать руку. Лето провожу в плену «бесерменском полохе». То, что хотел сделать, не сделал. Написал «Внучка Малуши», которой однако не могу похвастаться. Мое настроение в начале лета можно было бы назвать «велей злобой» на тот мир и тот век, в который я заброшен по милости благого провиденья. Теперь же я утихомирился и смотрю на божий свет тихими очами. Задумал сложное произведенье «Поперек времен», где права логики времени и пространства нарушались бы столько раз, сколько пьяница в час прикладывается к рюмке. Каждая глава Должна не походить на другую. При этом с щедростью нищего хочу бросить на палитру все свои краски и открытия, а они каждое властвует только над одной главой. При этом право пользования вновь созданными словами. – писанье словами одного корня, эпитетами мировых явлений, живописанье звуком. Будучи напечатанной эта вещь, казалась бы столько же неудачной, сколько замечательной. Заключительная глава – мой проспект на будущее человечество. А вообще – мы-ребята добродушные: вероисповеданье для нас не больше, чем воротнички (отложные, прямые, остро загнутые, косые). Или с рогами или без рог родился звереныш: с рогами козленок, без рог теленок, а все годится – пущай себе живет (не замай). Сословия мы признаем только два – сословие «мы» и наши проклятые враги, чтоб им пусто было, чтобы на том свете чорт лил им в горло горячий свинец! Мы знаем одну только столицу Россию и две только провинции – Петеобург и Москву. Мы – новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную. Мы непобедимы. Как волну нас не уловить никаким неводом постановлений. Там, где мы, там всегда вокруг нас лучисто распространяется столица. Руку, товарищ Василий, пожарищ веселий.