– Гут. Данке.
Бродил по зоологическому и вспоминал прекрасную хлебниковскую вещь «Зверинец» из «Садка Судей»:
«Сад, сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг.
Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий».
Но никто не заметил «Зверинца» – Хлебникова.
Нет, легче не думать об этом.
Летать, летать! Лишь бы не знать обид и тяжестей на литературном базаре, где гениальность Хлебникова – самый ненужный товар.
Вперед. К цели.
Экспресс несет в Париж.
И вот – столица первого провозглашения коммуны, столица Европы, столица искусства, столица авиации.
Париж сразу кажется близким, своим городом, где, несмотря на его грандиозность, в три дня почувствуешь себя по-домашнему: кругом веселые, стрекочущие, быстрые французы.
В сравнении с полицейским, военным, чиновничьим будничным Петербургом, здесь – бурлит, клокочет вечный праздник свободной и легкой, как пух, жизни.
Париж для русского – это воля для арестанта: здесь не видишь (тюремных надзирателей николаевской рабской России.
Я поселился в «Гранд-отеле» на площади ГрандОпера, в 826-м номере.
И сразу поразился: у меня не спросили паспорта, а только записали, что № 826 занят мусье Базиль Каменским.
При каждом номере – балкончик.
С балкона, как с аэроплана, виден Париж: ажурно железная башня Эйфеля, гигантское колесо карусели, Луксорский обелиск, наполеоновской армии триумфальная арка, июльская колонна на площади Бастилии, бесконечные бульвары, собор богоматери, мосты через Сену, Пантеон – место погребения великих людей Франции.
И еще очень много всяких знаменитых, исторических возвышений и просто великолепнейших зданий высокой культуры.
Словом, Париж есть Париж, и для описанья его требуются книги и уйма времени.
Меня же в столице авиации, в этот воздушный период, интересовал только аэродром и Иссиле-Мулино, что под боком Парижа.
И тут я, действительно, был потрясен: масса ангаров, масса аэропланов различных систем, которые теперь ушли в область интересных воспоминаний о «детстве авиации», как Блерио, Фарманы, Антуанетт, Райты, Вуазены, Зоммеры, Ньепоры, Савари, Бреге, Демуазель, Сольние, Кодроны, Куртиссы, Теллье, Анрио.
И почти все изобретатели французских конструкций были здесь, в Иссиле-Мулино, на проверке пробных полетов, с каждым днем совершенствовавшихся аэропланов и авиаторов.
Шла страшная, не на жизнь, а на смерть, конкуренция авиационных фирм.
Самыми популярными в то время были: монопланы Блерио и бипланы Фарманов, Анри и Мориса.
Здесь же были школы пилотов-авиаторов и мастерские авиационных моторов.
Я решил летать на монопланах Блерио, переговорил со знаменитым изобретателем, и он послал меня прежде всего в мастерские, чтобы уметь разбирать и собирать моторы Анзани и ротативные Гнома.
Предварительная, теоретическая подготовка у меня была еще в Петербурге, – готовился у В. А. Лебедева, большого знатока-инструктора.
В парижских мастерских, под руководством старшего механика, я работал много, усердно, успешно и скоро самостоятельно регулировал моторы.
Явился с письмом механика к изобретателю Блерио, – он тут же, на аэродроме, усадил на двухместный моноплан, и я, в качестве пассажира-ученика, полетел, остро наблюдая за каждым движеньем молодого, веселого авиатора-инструктора, который под гул мотора кричал:
– Смотрите. Клеш свободно, – на себя – в высоту, от себя – вниз. Равняйте прямую линию. Главное, ногами регулируйте руль хвоста. Слушайте мотор. Следите за смазкой. Контакт выключаем. Планируем.
А в глазах панорама: весь Париж будто встал на дыбы и качается, как исполинский корабль.
Но тут не до впечатлений: каждая секунда на учете.
На земле авиатор улыбается:
– Все очень просто – надо только уметь.
А в это время – трах! – кто-то грохнулся аэропланом об землю, – только столбик пыли повис над разбитым аппаратом.
Суматоха. Беготня.
Мой инструктор курит спокойно:
– Это Антуанетт. Красивые, но плохие аппараты. Разбили тридцать тысяч франков.
После шести учебных полетов – раз в сутки, т. к. много было учеников, мне дали, наконец, сесть на блерио с мотором Анзани, но не для полета.
Сначала надо было научиться «регулировать», т. е. пустив мотор на полный газ, бегать по аэродрому с поднятым хвостом аппарата.
Это называлось: «почувствовать хвост».
О, какое это было неповторимое счастье – остаться одному на аэроплане и в первый раз в жизни помчаться по аэродрому.
От быстроты выкатывались слезы, а лицо обрызгивалось распыленным касторовым маслом, которым смазывался мотор.