И когда остановился, прежде всего стащил со своей потной головы авиаторскую каску и с радости хватил ее об землю.
Вейгелин пожал мою руку:
– Поздравляю со званием международного пилота-авиатора.
Поздравили авиаторы, комиссия и рабочие с нашего завода.
Я расцеловал своего учителя Славоросова, как готов был расцеловать весь мир.
С неба на землю
За это и любил жизнь, что она не стояла на месте, а шла с солнцем в руках, отмеривая полные, точные шаги, которые мы называем днями.
– Ну, и отлично!
Я сидел за кофе в варшавской цукерне на Иерусалимской и, перелистывая журналы, спокойно улыбался: гам, в пестроте иллюстрации, видел себя и подпись: «Пилот-авиатор Василий Каменский перед полетом».
О, жизнь-панорама.
Думал: почему же не сняли меня, когда я спал в дубовом гробу?
Или – когда сидел в николаевской одиночке?
Или…
Впрочем, не надо пятиться.
Время идет торопливо.
Теперь было такое: почти все авиаторы разъехались по заграницам.
На Мокотовском аэродроме остались двое: Славоросов и я.
Славоросов собирался тоже на заграничные авиационные состязания и поэтому летал – тренировался, как дьявол, забираясь под облака.
Много летал над Варшавой и я, разглядывая с высоты убегающую ленту Вислы и карточные домики.
Весной «на прощанье» мы со Славоросовым устроили «открытие весеннего авиационного сезона», собрав массу зрителей.
На другой день телеграммы всех газет России извещали о «замечательных по красоте и смелости» наших полетах.
Да, это были, действительно, исключительного мастерства полеты Славоросова, ну, а я слегка тянулся за учителем, как мальчик за папой.
Ни к каким рекордам я и не мог стремиться, т. к. мой аэроплан для этого не годился.
И вообще не в моих правилах жизни было гоняться за славой, которую не ценил никогда, предпочитая иные ценности.
В данном случае я был упорно горд, что достиг своей цели – сумел стать пилотом-авиатором, в чем дал клятву Бурлюкам и Хлебникову, верующим в силы мои.
После весенних полетов (не мало перекатали воздушных пассажиров) мы оставили Варшаву.
Славоросов уехал состязаться за границу.
А я взял свой блерио и поехал совершать полеты в польских городах, где еще не видали аэропланов.
Сначала все шло хорошо: летал в Калише, Сосновицах, собирая уйму публики.
В Петрокове ломились беговые трибуны от напора народа и там, во время моего полета, ахнул проливной дождь.
Аппарат стало давить обильной водой, – я едва справился, чтобы сесть на дорожку бегов.
29 апреля 1912 года был объявлен мой полет в Ченстохове, – здесь также еще не видали «летающих людей».
Громадный город, в 150 тысяч населения, проявил необычайный интерес к воздушному событию.
Поэтому пришлось выбрать большое место при перегрузочной станции Герб-Келецкой железной дороги, за городской скотобойней.
К началу полета, к 5-ти час. вечера, повалила густая лава народу.
Место «аэродрома» было обтянуто канатами, которые охраняли конные войска.
Как обычно, прибыл губернатор со свитой.
Полицмейстер верхом на вороном коне наводил порядок.
Играли два оркестра музыки.
Надо сказать, что 40 процентов со сбора я «жертвовал» пожарным дружинам и детским приютам – пополам.
Поэтому пожарные явились в парадных формах и медных, блестящих касках.
Крыши окраинных домов были усеяны публикой.
Кругом – стена народу.
Словом, картина широкого массового торжества.
Я – посредине «аэродрома» с блерио.
Тут же механик и четверо рабочих для держания аппарата во время предварительной работы мотора.
И вдруг… ветер, сильный ветер. Небо – в тучах.
Рабочие с механиком схватились за крылья.
Я, скрежеща зубами от злости, решил переждать, но подъехал полицеймейстер, заявил:
– В городе несчастья – люди падают с крыш или проваливаются. Губернатор приказал лететь вам сейчас или отменить полет.
Что делать?
Отменить нельзя: в следующее воскресенье назначен полет в Вильно, заарендованы бега, внесено тысячу рублей, выпущены афиши.
На беду блеснула молния, грянул гром.
Ветер усилился.
Я решил лететь: вскочил на аэроплан.
Механик – к пропеллеру. Рабочие – за корпус.
– Контакт есть?
– Есть.
Дал знак «отпустить» и полетел против ветра.
В публике раздался рев восторга и полетели шапки, платки.
Блерио легко взмыл под ветер, но выше стало так болтать, трепать, швырять мой жидкий аэроплан, что спасенья не предвиделось.
Я стиснул зубы, сжался в комок, удесятерил волю, всячески регулировал, выравнивал.