Но все напрасно: на вираже под крыло ударил порыв вихря – я перевернулся с аппаратом на большой высоте.
Мотор перестал работать.
Ждала смерть…
Объял холод беспомощности, а в голове мгновеньями, как искры, вспыхивали картины детства: Кама, пароходы, лодки, собаки, лес…
И тут-же сознанье, что я – один, чужой и ровно никому не нужен и зачем здесь…
Все это путалось, металось и в первый, и единственный раз пожалел себя…
Дальше сковал леденящим холод, я закрыл глаза и грохнулся…
В бессознательном состоянии, разбитого, меня увезли в больницу.
Только через одиннадцать часов кончился мой обморок.
Я открыл глаза и не понял сразу: лежу в большой белой комнате, а у окна стоят два человека в сюртуках и смотрят в окно на бушующую грозу.
Зачем это все, откуда? Кто?
И когда почувствовал страшную боль во всем организме и ощутил сплошные, тугие бинты, – понял, вспомнил, крикнул:
– Доктор!
Доктора бросились к кровати, сели возле и стали успокаивать, что все скоро пройдет, что я – сильный, крепкий и вообще хороший человек.
Из докторских рассказов узнал, что меня спасла болотная вонючая грязь, куда я упал.
Что у меня, кроме правой руки, левой ноги, проломленного затылка, рассеченной губы и треснутой ключицы, – все благополучно.
Что какой-то присяжный поверенный держал пари на сто рублей и дюжину пива за мое «воскресенье из мертвых».
Что у больницы всю ночь, несмотря на грозу, дежурила большая толпа простого народу.
Что из Варшавы прибыли корреспонденты для описания катастрофы со мной.
Что весь Ченстохов обрадуется, узнав о моем возвращении к дальнейшей жизни.
Через несколько дней мне стало совсем хорошо, и даже интересно: от всероссийского аэроклуба, от «Авиаты», от авиаторов, от приятелей и неизвестных лиц я получил нежные телеграммы.
Всюду в газетах России сообщали о моем страшном паденьи.
Доктора на минуту открыли дверь в следующую комнату: там виднелись густые корзины принесенных цветов с лентами.
Мой механик пришел в больницу сообщить, что щепки от разбитого аэроплана публика растащила на память, что мотор цел и, главное, сбор был колоссальный.
Этот-же механик дал прочитать мне некрологи из местных двух газет (газеты печатались в ночь катастрофы, когда я лежал в обмороке безнадежности), где крупно было написано: «Погиб знаменитый летчик и талантливый поэт Василий Каменский».
В статьях меня возносили до гениальности, явно рассчитывая, что я не воскресну.
В конце ослепительных некрологов курсивом печаталось, что во время падения в публике случилось 23 дамских обморока.
Словом, вся эта история принесла мне такую массу приятного, что я быстро стал поправляться, удивляя врачей.
Однако, доктора советовали уехать куда-нибудь в тихую лесную глушь, чтобы там освободиться от «потрясенья».
Так и сделал.
Но прежде я отремонтировал заново свой блерио и, захватив аппарат, уехал в Пермь.
Где жить и как?
Я любил свой уральский край и давно мечтал обосноваться где-нибудь в лесной деревне, где мог бы жить каждое лето, где мог бы рыбачить, охотиться, работать по литературе и по сельскому хозяйству, – ведь у меня были знания агронома.
Вообще меня действительно – «потрясенного» нестерпимо-магнетически потянуло к земле, к здоровью; к солнцу, к зверью, к птицам, к деревне.
На земской тройке с колокольчиками погнал по Сибирскому тракту, свернул на Насадский и здесь; в 40 верстах от Перми, приобрел землю с полями, лугами, речкой Каменкой, горным лесом.
Так родился хутор Каменка.
Каменка. Маяковский
Ххо-хо! Отныне я чувствовал себя настоящим Робинзоном Крузо и Степаном Разиным в Жегулевских горах.
Земля – изумительная вещь, но на земле надо строиться, надо с толком организовать сельское хозяйство.
А на Каменке только земля, лесная горная глушь и никаких построек.
Пока что я поселился в ближайшей, в двух верстах от Каменки, деревне Шардино и с упорным усердием взялся за строительство «жизни на земле»: купил срубы для дома, бани, конюшен; купил лошадь, телегу и комплект земледельческих орудий.
Нанял плотников и в качестве «архитектора» сам руководил стройкой по собственным чертежам и для первого опыта сделал баню так, как здешние крестьяне не делают, – у них бани «черные» без печи, без предбанника, без трубы даже, а просто под камнями разжигают дрова, накаляя камни, чтобы после, поддавая водой, нагнать пару-жару.
И конюшни строил не по-крестьянски – с окнами, с вытяжными трубами, теплыми.
Разумеется, и дом по-культурному, с удобными, светлыми комнатами, крутой крышей, но дом простой, бревенчатый; и поставил его прямо в сосновом лесу, вополгоре, перед речкой, без всякой ограды.