Сам взялся за плуг, – и это было новостью для крестьян, так как они пахали сохами.
Работы было неисчерпаемо.
Сам расчищал лес, планировал поля на многополье, возился с бревнами, обдумывал.
Топор не выходил из рук.
Отдыхал на охоте; глухари, рябчики, зайцы, тетерки, валдшнепы, утки, – вся эта роскошь жила под самым боком.
И тут же: куницы, лисицы, хорьки, белки и иногда позвлялись медведи.
Пахал, боронил, посеял пшеницу, ячмень, овес с клевером.
Поселился в новом отстроенном доме.
Занялся литературой: начал писать роман «Стенька Разин» и снова взялся за стихи.
Работал над картинами.
Рыбачил, читал, горел солнцем вокруг.
Лето катилось кумачевым шаром молодости.
По праздникам разгуливал с деревенскими ребятами, играл на гармонике с колокольцами.
Крестьяне шутили:
– Ты, Василий, распрекрасно играешь на гармошке, что мы решили тебя выбрать в государственную думу.
К сенокосу приехал ко мне гостить брат детства Алеша.
Когда вместе косили, я убедил Алешу бросить аптеку, где он работал помощником провизора, и с обща заняться Каменкой, но так, чтобы мы целик вели хозяйство сами, без батраков, как обыкновенные крестьяне.
На этом и остановились, ибо оба любили деревню, природу, рыбатство, охоту.
И любили энергично трудиться.
На первых порах не очень-то легко было нам, интеллигентам, возиться с землей, налаживать хозяйство, вникать в каждую мелочь, ну, а все-таки скоро ориентировались, привыкли, приземлились плотно и с удовольствием.
Строили новую долю.
Пахло Робинзоном, детством, «землянкой», сосновым весельем, разинскими стихами, сотворением мира.
Мы бегали, прыгали, не меньше своих любимых собак, и даже лаяли от приливающих восторгов.
Жить в новом доме, дышать смоляной свежестью обструганного дерева, слышать в распахнутые окна сочное пенье птиц, видеть кирпичные стволы стройных сосен, ощущать в гостях сплошное солнце (день длился 22 часа), радоваться каждой минуте жизни, пребывать в неисчерпаемом энтузиазме, – это ли не великолепие бытия!
Что еще надо?
Ровно ничего, ни капли.
И так чаша изобилия дней, насыщенных пройденными и пролетанными дорогами, переполнена.
На косяке моей библиотечной комнаты висит просаленная, бывалая авиаторская каска, – она одна может немало рассказать, как приехала из Парижа и что повидала, чтобы успокоиться на Каменке, в лесной глуши.
Только о; меня далек покой: кажется – я вчера лишь родился по-настоящему и вот начинаю жить и познавать мудрость новорожденья.
И весь мир представляется таким же юным, новым, начинающим.
И такими же младенцами современности – мои друзья – футуристы, с которыми связь стальной дружбы крепила на вечность будущие встречи и дела.
Чугунно-литейный Давид Бурлюк не переставая со мной переписываться, – держал в полном курсе футуристического возрастающего движенья, ожидал меня к осени в Москву, где теперь «учился» в школе живописи я ваяния, на Мясницкой.
Давид Бурлюк, как корабль на рейде, стоял на посту футуризма и ждал нашего приплытия для активного выхода в бой.
Он писал мне:
Приезжай скорей, чтобы ударить с новой силой «Сарынь на кичку!» Пора. Прибыли и записались новые борцы – Володя Маяковский и А. Крученых. Эти два очень надежные. Особливо Маяковский, который учится в школе живописи вместе со мной. Этот взбалмошный юноша – большой задира, но достаточно остроумен, а иногда сверх. Дитя природы, как ты и мы все. Увидишь. Он жаждет с тобой встретиться и побеседовать об авиации, стихах и прочем футуризме. Находится Маяковский при мне постоянно и начинает писать хорошие стихи. Дикий самородок, горит самоуверенностью. Я внушил ему, что он – молодой Джек Лондон. Очень доволен. Приручил вполне, стал послушным: рвется на пьедестал борьбы. Необходимо скоро действовать. Бурно! Крученых с Хлебниковым на Песочной, у Матюшиных, Петербурге. Там же Бенедикт Лившиц и Коля (Бурлюк). Брат Володя Пензе, учится живописи. Питере гремит Игорь Северянин. Слыхал? Вези «Разина». Торопись. Ждем немедленно. Лети курьерским.
Д. Бурлюк.
Чай футуристов
Пригнал в Москву и прямо – к Давиду.
Бурлюк жил в переулке, около Мясницкой.
Ветром влетел в комнату: всюду картины в беспорядке, пахло свежими красками, на столе – горячий самовар, закуска на бумажках и каравай ситного.
Весело. Аппетитно.
За столом двое – Бурлюк в малиновом жилете и худой, черноватый с «выразительными» глазами юноша, в блестящем цилиндре набекрень, но одет неважнецки.