Где Хлебников учил:
Слыхал ли ты однако про внутреннее склонение слов? Про падежи внутри слова? Внутреннее изменение падежа изменяет смысл словесного построенья. Так слова – лес и лысый или еще более одинаковые – лысина и лесина, означая присутствие и отсутствие какой-либо растительности, возникли склонением в родительном (лысый) и дательном (лес) падежах. Также бык есть то, откуда следует ждать удара, а бок то место, куда следует направите удар.
Знаменитое хлебниковское сопряженье корней:
показывает, как научно-сознательно шла работа над словом, создавая новую культуру языка.
Каждый из нас был языковым изобретателем, каждый работал над оформленьем словесного матерьяла, каждый мастерил свои части для общего механизма культуры искусства.
И каждый отдельно нес ответственность за идеологическую сторону работы.
В этом отношении мы были абсолютно независимы и по линии политических убеждений действовали самостоятельно.
Никто не мешал Маяковскому, мастеру рифмы, зло издеваться над капиталистами.
Никто не мешал мне читать «Сарынь на кичку» и работать над романом «Стенька Разин», и вообще «бунтовать».
Никто не мешал Бурлюку громить мещанство и сокрушать «авторитеты».
Ведь даже Игорь Северянин в нашем сборнике «Молоко кобылиц» знал, что печатал:
Насчет «каждой строчки-пощечины» началось еще с «Садка Судей» и «Пощечины общественному вкусу», где все было пропитано революцией искусства, где все дышало разрушеньем традиции «устоев великой русской литературы», где только по соображениям «объективных условий» цензуры нельзя было сказать нашего настоящего слова, иначе нас бы сразу «прекратили» и баста.
Но теперь, в 1914 году, когда историческая предпосылка общего состояния России открывала по-легонько тюремные двери «на волю», с одной стороны, а с другой – усиливалась полицейская реакция, мы, левое крыло футуризма, действовали более открыто и убеждающе, даже в ущерб нашим формальным изысканиям.
Мы готовились к 1915 году.
В этой подготовке и была наша весна, обвеянная ветрами бунтующей молодости.
Армия молодежи, следовавшая в ногу с нами, росла и еще крепче верила в наше движение.
И тем ожесточеннее ругала, поносила и клеветала на нас газетно-мещанская критика, клеймя нас вандалами, гуннами, поджигателями, подстрекателями, сумасшедшими.
Газетная травля сознательно строила провокацию по линии самосохранения: критики страшились наших разрушительных жестов, критики боялись нашего громадного влияния на молодежь, критики трусили циклона наших книг, критики дрожали за свое прихлебательское существованье и изо всех сил цепной своры старались угодить своим господам-капиталистам, содержателям газет.
И, – главное, этот разнузданный дикий цинизм лакеев-критиков («Сумасшедшие! Шарлатаны»), очень нравился всему черносотенному разгулу лихого безвременья, когда героем политической арены Государственной Думы был Пуришкевич.
А я, о, «сумасшедший», в эти кошмарные дни задумал написать роман «Стенька Разин», чтобы раз навсегда показать, открыть свое «идеологическое лицо», обвеянное возрастающими предчувствиями приближения революции.
О, непромокаемый энтузиаст, я глубоко верил, что черные дни самодержавной России сочтены, несмотря на торжество реакции, что именно теперь в этой рабской тьме чудесно будет зажечь свой разинский костер в жегулевских горах надежд и ожиданий.
Верил, что своим костром согрею многих, кому холодно и бесприютно от леденящих будней тюремного жития.
Весна поила хмельной брагой.
Степан Разин. Игорь Северянин. Репин
Приехал летовать на свою Каменку.
И сразу же, через час после приезда, за ружье: на тягу вальдшнепов.
Ну, чорт возьми, еле на ногах держался – так хотелось прыгать от буйного прилива избытков всяческих радостей горного, лесного, таежного окруженья.