Еще не успела скинуться с глаз пестрая кричащая мантия Москвы, еще в ушах не остыли звонки трамваев и телефонов, еще в голове болтаются шумные мысли нашей веселой ватаги, еще ноги не привыкли к охотничьим сапогам, пахнущим дегтем, а тут: берюжная, хвойная глушь, закутанная в кисею заката, насторожилась в тишине и слушала допевающих птиц и кукованье кукушек.
Майские жуки жужжали и хлопались об сучья берез.
Хоркали отсырелыми голосами вальдшнепы по-над лесом.
Верещала далекая сова.
Рябчики пересвистывались, спать укладывались в елках.
Зайцы боботали на полянах.
Пахло смоляными первыми листьями.
Земля дышала сочной благодатью молодости, расцветающим здоровьем, стихийными силами недр.
Все это земляное, травяное, звериное, птичье, жучье, червячье, вся эта мощь потайная, таежная, корнелапая вливалась в грудь восторженным хаосом и пьянила, будоражила, задаривала неисчерпаемыми щедростями.
Я стоял по горло в гуще торжества и, как ржущий жеребец, раздував ноздри, чуя возбуждающий запах жизни-кобылы.
Хотелось невероятного: так бы весь мир насытил полнотой энтузиазма.
Мне же требовалось немного, и куда деть свой размах темперамента – не знал.
Вот и кружился в вихре возможностей.
Избранный путь искусства казался узким, как и все пути специального направления, а жизнь, сама жизнь вокруг, жила в каждой капле бытия.
И в каждую каплю желалось ввязаться, влиться.
Захватывало положительно все: любовь к природе, полевое хозяйство, деревенский быт, труд крестьянина, интересы людей на земле – их печали и радости, их борьба за хлеб и волю.
Все сдружало близко и неотъемлемо.
Метался меж плугом и стихами.
То и другое рвался постичь, познать, как впрочем и все существующее на свете.
Одержимый энтузиазмом, я мечтал перекинуть мост от деревни к футуризму, как Степана Тимофеевича Разина – к современности.
Знал прекрасную цену всему, любил жить, охватывал мир, как ствол березы, и потому шел прямой дорогой искренности, освещенный солнцем тридцатилетней юности.
Юность без берегов!
Раздутые паруса стремлений! –
Кистень бунтующей воли!
Мы начинаем поворачивать земной, шар в свою кумачевую Сторону.
Наши лбы обветрены ветрами предвестий.
И песни наши не сами ли птицами прилетели к поре:
Стоп! Это я – к слову о тридцатилетней юности, о необузданных порывах, которые толкали, призывали дать понизовую быль про Степана Тимофеевича.
Только в него, в атамана сермяжного, я и мог, как ведро в – колодец, опустить свою жажду, чтобы утолить бунтующий дух.
Таким вот разгульным, горячим конем в лугах, будущего я и приступил к работе над романом «Стенька Разин».
А будущее в том заключалось, что хотел предсказав близкую неизбежность революции.
Мое предсказанье основывалось на точных наблюдениях, знаниях русской жизни и на убеждениях в этой неизбежности революционных политических деятелей, с которыми я часто встречался во всех углах России.
За все это время, начиная с 1903 года, я ни на минуту не переставал интересоваться ростом политического движенья, ни на минуту не забывал своей активной работы в 1905 году, ни на минуту не остывал в своей вере в революцию.
А когда в это лето вспыхнула мировая война, когда вся жизнь России взбудоражилась вдруг, когда началась стихийная раскачка умов и сердец – уверенность в работе над Разиным возросла вдвое, как и волна величественных предчувствий.
Теперь даже и лес вокруг шумел жигулевскими горами.
И, как никогда, носилось в воздухе: сарынь на кичку!
Я смотрел на царскую, генеральскую, помещичью, фабрикантскую, купеческую Россию глазами Разина и строил свое дело.
Сама природа Волгой разливалась во мне.
Жизнь не уставала удивлять.
Словом, все было так, будто сам сделал.
Даже от писем друзей веяло понизовой вольницей.
Наша ватага на парусах неслась – к берегам будущего.
Бурлюк командовал издалека в коротких, но жирных строках:
Вася Разин! Держи линию – работай Степана. Крепи затею. Пиши «кистенем по башкам», как говорил. Удар верный. Думаю – к лучшему, если… Утес Разина займет позиции. Пейзаж великолепным, рисуется воображению. Рядом работай другие вещи. Необходимо. Что ожидаешь от завтра? Делай, как мы, энергично.
Хлебников прислал письмо:
Дорогой Вася, отчаянно радуйся – я пишу и протягиваю обе руки над Уралом: где-нибудь будешь ты и попадешь под благословенье. Я тебе завидую: даже соловьиное пенье мне не доступно. Когда я решу жениться – обращусь за благословением к тебе.