до «восторженой поэзы»:
Благополучно кончил свою «стихобойню» (так назывался мой вечер в Харькове), я уехал в «Петроград», переименованный из Петербурга.
Здесь от издательства «Современное искусство» Н. И. Бутковской получил предложенье написать монографию о Н. Н. Евреинове.
Евреинов зимовал тогда в Куоккале (Финляндия) на даче, там находился материал для работы. Туда я и уехал писать книгу.
В Куоккале в это время проживали в собственных дачах знаменитый «художник земли русской» Репин Илья Ефимович и известный критик К. И. Чуковский.
Куоккала – место замечательное: на берегу моря, дачи кругом в сосновом лесу.
В белой зимней тишине в евреиновской даче, принадлежащей родителям художника Юрия Анненкова, среди блестящих картин Анненкова мы и работали: Евреинов – в своей комнате, я – в своей.
Евреинов писал большой труд о театре, усердно писал, а в часы отдыха садился за рояль, прекрасно играл вещи своего сочинения и вообще, что угодно.
У Репина были традиционные обеды по средам – специально для гостей.
Приезжали из Петербурга.
В первую же среду мы пошли к Репину.
Илья Ефимович сразу же поразил необычайно жизнерадостностью, культурностью широкого большого человека.
Евреинов шутил:
– Смотрите, Илья Ефимыч, перед вами – один из самых страшных футуристов.
Репин радостно басил:
– Ах, вот это интересно! Браво, браво! Ну, как же это интересно! Все говорят о футуристах, и я желаю очень познакомиться. Ну! и восхитительно! Милости просим!
Комнаты у Репина – крупные, деревянные, оригинальной конструкции, и все увешаны картинами в золотых рамах.
Громадный мезонин – мастерская.
В «пенатах» был свой порядок.
Когда к определенному часу собирались все гости, хозяин просил к столу.
А стол большущий, белый, круглый, в два этажа, причем верхний этаж вращается на оси и на нем – разные яства: что желаешь – то и бери, но мяса не ищи, не бывает.
Прислуга также садится за стол.
Перед каждым – ящик в столе, там тарелки, приборы – доставай и ставь перед собой.
Обычно выбирается председатель стола и следит, за избранной темой для общего сужденья.
На этот раз темой избрали – «война и искусство», и в председатели – Репина.
Среди гостей: Евреинов, Чуковский, Щепкина-Куперник, Ясинский, профессора: Павлов, Лазарев, Бехтерев, и несколько академиков с супругами – все они приехали из Петрограда специально к репинской гостеприимной «среде».
Репин сказал превосходную вступительную речь о том, как трагически «молчат музы», когда идет зверское человекоубийство.
Ни один из гостей войне не сочувствовал, если бы даже победила Россия. Напротив, в этом случае все ожидали усиления реакции.
Говорили, что затяжка войны и русские неудачи на фронтах «играют на руку» освободительному движению, и в этом – положительная сторона войны.
Обед кончился моими стихами.
Репин аплодировал, радовался, как ребенок, хвалил, к моей неожиданности, особенно разбойные стихи из «Разина».
– Вот это – стихия! Земля! Цельность! Широта разгула! Вот это – вольница! Вихрь бунта!
Однако, кроме Репина, Евреинова и Чуковского, никто этих восторгов не разделил.
«Маститые» смотрели на меня довольно грустно, даже вздыхали: вот мол до чего дожили, благодарим покорно!
Чуковский, всегда на людях веселый человек, предложил мне сказать экспромт, что я и исполнил:
Словом, после этого обеда, на другой же день Репин пришел ко мне еще послушать стихов, а потом мы побрели гулять по снегу и вообще подружились.
И скоро Репин, в пять сеансов, написал мой портрет.
Я сидел в кресле репинской мастерской и читал стихи, а Илья Ефимыч делал портрет и приговаривал:
– Ну и замечательно! Браво! Ну еще, еще!
Так мы – старый да малый – и веселились.
Мне нравился репинский энтузиазм – он любил крепкий сок жизни, высоко ценил назначение искусства, жил острой мыслью.
И рассказывал Репин исключительно красочно, будто кистью писал.
Особо глубоко запомнился рассказ о том, как Репин видел публичную казнь Желябова.
Часто по вечерам собирались у Чуковского, читали стихи. Репин делал наброски пером в домашний журнал-альбом критика «Чукокалла», где было собрано много интереснейших автографов, рисунков.