О, будь иное время – я сделал бы книгу по-иному, по-настоящему, как надо, а то, сгорая нестерпимым желанием скорей выпустить труд, мне пришлось (по условиям цензуры) сработать роман в чересчур «русском духе» относительной приемлемости.
Кстати, следует иметь в виду и то обстоятельство, что в «русской истории», как известно, Степан Разин подавался в качестве злодея-разбойника.
И, значит, тем менее надежд было у меня увидеть «Разина» напечатанным.
Однако, я закончил книгу вполне, как закончил целый ряд новых вещей.
В конце лета получил петроградский журнал Ховина «Очарованный странник», где в первый раз в жизни в статье «Василий Каменский» критик Борис Гусман отнесся ко мне по-человечески трогательно, чем и удивил: вот до какой степени я не был избалован благожелательностью критиков.
«Судьба русской литературы»
Лето на Каменке кончилось, как обычно, сплошной охотой.
В Москву приехал с таежными глазами, с черноземными силами, с литературней добычей, с разинскими думами.
Посмотрел вокруг – противно: Москва – не Москва, а лагерь военный.
Так бы и рявкнул:
– К чорту войну!
Давид Бурлюк обрадовался:
– Издавай «Разина». Пора подходящая. Действуй. Пахнет растерянностью. Цензура слабеет. Дышать легче.
И пока-что мы выпустили «Четыре птицы» – Бурлюк, Золотухин, Каменский, Хлебников.
Золотухин – из второго поколения футуризма, как и Давид Виленский, Григорий Летников, Дмитрий Петровский, С. Вермель.
С помощью Золотухина я нажал на издание «Разина» и вот в ноябре 1915 года, с грехом пополам (цензура много «острого» выкинула), роман, наконец, вышел в счастливый час: книгу встретили восторженно.
В три недели весь «Разин» разошелся.
Но повторить издание цензура не позволила, т. к. суворинская газета «Новое Время» и другие черносотенные газеты требовали для автора «Разина» участи атамана на лобном месте.
Это окончательно разожгло успех.
Я и теперь думаю, что не себе обязан этому громадному успеху, а черному, тяжкому времени царизма, когда каждый проблеск мысли расценивался преувеличенно высоко.
А «Разин» смело предсказывал неизбежность близкой революции, – в этом и была суть удачи автора.
Ватага футуристов не зря появилась на крутых берегах в дни тюремной действительности.
Нас – «разбойников» – строго судили и жестоко гнали, но мы упорно сделали свое дело, чего и другим желаем.
Отныне футуризм как бы завершил групповую орбиту.
Мы вступили в новую фазу вполне самостоятельного монументального мастерства: теперь каждый из нас делал отдельные книги, независимо выступал с лекциями-стихами., печатался, где хотел.
Наш энтузиазм не остывал.
И поэтому наши «мускулы действий» крепли для работы дальше.
Из Москвы я уехал в Петроград на свиданье с Маяковским и Хлебниковым.
И, конечно, сразу же очутился на штабной квартире петроградского футуризма у Осипа и Лили Бриков, где постоянно собирались: Маяковский, Хлебников, Шкловский, Рюрик Ивнев, Ховин, Эльза Триоле.
Осип Брик – наш новый друг – играл роль энергичного теоретика футуризма, превосходно писал о наших достижениях, возносил Маяковского и напечатал его «Флейту позвоночника» и «Облако в штанах».
Бывать в штабе у Бриков – стало делом культуры и удовольствия.
Здесь мы читали новые вещи, обсуждали текущие затеи, возмущались военной чертовщиной, ждали революцию.
Виктор Шкловский – этот начиненный снаряд – разрывался парадоксальностью, острыми мыслями об искусстве, проявлял крупные способности критика новой формации.
Лично для меня Шкловский был примечателен тем, что, прослушав мои вещи, говорил комплименты, собирался обязательно написать обо мне и до сих пор не устает собираться..
И такой же компактный снаряд, как Осип Брик.
Недаром этих двух очень боялся Хлебников и, по дороге от Бриков, говорил мне:
– Я больше к ним не пойду.
– Почему?
– Боюсь.
– Чего?
– Вообще… у них жестокие зубы.
Но Хлебников приходил, читал стихи и загадочно посматривал на зубы Брика и Шкловского.
Как известно, Хлебников был одержим математикой или цифроманией, мы в этом ничего не понимали.
Поэтому Брик однажды созвал ученых математиков к себе, и Хлебников прочитал доклад «о колебательны-; волнах 317-ти».
По Хлебникову число «317» было законом колебательного движения государств, и народов, и событий, и войн, и толп, и даже отдельных душ, и отдельных поступков.
Хлебников доказывал математикам (у Брика) о связи между скоростью света и скоростями земли солнечного мира, о связи, заслуживающей имени «бумеранга в Ньютона».