На улице Куприн продолжал свои мысли:
– Ну, ладно… Ну, мы – именитые писатели, а она – старушка из подвала. Но по существу разницы, брат, никакой. Все на свете очень условно. Когда я был в Ясной Поляне у Толстого – меня поразил великий старик мужицкой простотой обыкновенного человека земли. Ах, как он говорил о жизни и смерти. Нет, этого нам не передать. Мы не такие, мы не умеем быть такими. Мы заняты художественной литературой и – думаем, что это очень важно… Скучно, брат, очень скучно так думать… Не мудро..
На другой вечер состоялась лекция «Судьба русской литературы».
В переполненный зал консерватории Куприн явился в «большом тумане».
Сперва публика встретила знаменитого писателя пламенно-приветственно.
Лектор начал с заявления:
– Вы пришли слушать серьезную лекцию, но я лекций никогда не читал. Это не моя специальность Я могу только рассказать попросту. Прошу не взыскать… Как умею… Но никакой лекции не ждите, лекции не будет…
В зале произошло смятение.
Кто-то крикнул:
– А «судьба русской литературы»?
– А на афише…
– Вас интересует, – мутно смотрел на публику Куприн, – судьба? Но судьба совсем не в лекции. Вот в первом ряду сидит мой друг – Вася Каменский, он может читать лекции, а я не могу.
Раздался смех и шум. Кричали:
– Безобразие!
– Вот так судьба!
Я обратился к публике:
– Никакого безобразия нет. Поймите, что Александр Иванович желает рассказать именно о «Судьбе русской литературы», но не в форме научной лекции, а в плане беседы… Это интереснее сухой лекции.
Но Куприн разобиделся за крики «безобразие» и заявил:
– Кому не нравится – тот может получить билеты обратно и вернуться домой спать.
Тут поднялся переполох: часть публики сорвалась с мест и бросилась к кассе.
Часть осталась.
Куприн тяжело вздохнул:
– Вот в том и судьба литературы, что она мало кому понятна. В разные времена ее разумели по-разному. Толстой, например, отказался от художественной литературы, а Толстой был мудрец. В наши смутные дни эта судьба стала жалкой, несчастной… Никто не знает, что произойдет завтра… И вся судьба переменится… Придет другая жизнь… Вы понимаете – не могу говорить… Нельзя… Я лучше расскажу о своей встрече с Толстым.
И Куприн блестяще начал рассказывать о поездке к Толстому, но когда дошел до описания толстовских собак, из публики загалдели:
– При чем тут собаки! Довольно!
– Как при чем, – удивился Куприн, – да собаки – изумительные друзья человека. Разве можно не любить собак, этих прекрасных животных.
Тогда с негодованием и фырканьем поднялась еще часть публики и ушла с руганью.
Грустными, татарскими глазами посмотрел Куприн вслед уходящим:
– Нет ничего не выходит. Я попробую вам, немногим, прочитать какой-нибудь свой рассказ.
И автор приступил к чтению «Изумруда».
Однако, после первой страницы, оставшаяся часть слушателей стала с шумом расходиться.
В результате около Куприна остались «чемпионы мира» – Заикин да я.
Так кончилась «судьба русской литературы».
Во всяком случае, апофеоз «судьбы» явился для Куприна убедительным поводом «завить горе веревочкой» в ближайшем духане «Грустный орел».
Александр Иваныч не унывал:
– В духане куда лучше. И публика тут никакими «судьбами» не интересуется. Очень приятно, тепло и весело.
Через день Куприн уехал в Петроград с тремя бурдюками кахетинского.
Февральская революция
Внешние и внутренние события стремительно толкали Россию на путь революции.
Не было человека вокруг, кто бы сомневался в скорой неизбежности государственного переворота.
Романовский престол висел на ниточке.
А потому жилось празднично-весело.
Хотя мои годы были давно угнаны на фронты, но теперь я чувствовал себя само-демобилизованным, ибо пользовался «именем» и ничего не боялся.
Побывал с лекциями-стихами (всюду базировался на «Разине», как революционной пропаганде, и открыто нажимал на политическое кредо футуризма) в Кутаисе, Батуме, Поти, Сочи, Новороссийске, Сухуме.
Полиция придиралась упорно, но я спокойно показывал роман «Разина», вызывая немалое удивление вооруженных архангелов общественного спокойствия.
Отчитался в Екатеринодаре, Армавире.
На армавирское выступление неожиданно явился Евреинов, – он проезжал в Сухум из Петрограда.
От Евреинова и услышал, что вот-вот в Петрограде разразится революция.
Я поспешил в Ростов.
В ростовской гостинице полицейская облава потребовала паспорт и «отношение к воинской повинности».
Но, в виду моего отрицательного отношения к тому и другому, я заявил, что документы «потерял» и гордо показал свои афиши.