Афиши не убедили полицию, и меня поперли к градоначальнику, всунув прямо в кабинет.
Его превосходительство сидело за столом в крайне опечаленном, расстроенном виде и тихо спросило:
– Что вам угодно?
Я сообщил о случившемся несчастии с документами и развернул афиши, обратившись с просьбой разрешить мне лекцию в Ростове.
Градоначальник, не читая афиши, подписал: «разрешаю».
В этот момент ввалился полицеймейстер:
– Ваше превосходительство, все арестные помещения переполнены дезертирами. Прибывают новые партии – куда их деть, положительно не знаю. Дезертирская наглость дошла до того, что в самом полицейском управлении мы арестовали сейчас 16 человек.
В ответ гродоначальник молча протянул полицеймейстеру три больших телеграммы.
Я не уходил: надо было добиться другого разрешения – проживать в гостинице без документов.
Полицейместер, пробежав телеграммы, беспомощно, остолбенело опустился в кресло, сразу побледнев.
Тут я понял, что «дело неладно», что, очевидно, произошли важные события.
Градоначальник, не обращая внимания на мое «постороннее» присутствие, тихо сказал:
– Если это разрешить напечатать «Приазовскому краю» – чорт знает что завтра здесь произойдет. Положение катастрофическое. Беда.
Полицеймейстер достал большой белый, надушенный платок и приложил ко лбу:
– Да… ужас…
В кабинете запахло духами.
Я смотрел на огромный портрет Николая, в толстой золотой раме, и думал: вот и довисел.
А сам от радости «спасенья» встать не мог с кресла.
– Но с другой стороны, – замогильно продолжал градоначальник, – это совершившийся факт… Газета не выходит второй день, и там все знают о положении… Телеграф в руках Государственной Думы. Мы совершенно бессильны… Конец…
Не помня себя, я выбежал вскочил на извозчика и помчался в редакцию «Приазовского края».
Около редакции стояла толпа.
Я влетел по лестнице: в редакции не работали, стояли в возбуждении, весело покуривая.
Здесь и узнал из необнародованных, задержанных телеграммах о «совершившемся факте» февральской революции.
При мне же, через полчаса, от градоначальника было получено разрешение напечатать все телеграммы о событиях в Петрограде.
О, что тут делалось – невообразимо: все давай жать руки друг другу и целоваться.
Газету выпустили кратким «экстренным выпуском».
Листы газетные разлетались по улице, как снег в метель.
Народ высыпал на улицы.
На заборах, на домах, на телеграфных столбах появились свеже-наклеенные листовки большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов.
С пением марсельезы, с красными флагами пришли в центр рабочие массы.
Ораторов подымали на руки.
Огненные речи жгли до слез.
Я тоже говорил до хрипоты, говорил в разных пунктах и в одном месте, во время речи, заметил: на углу в толпе, в штатском черном мерлушковом пальто, стоял и слушал знакомый – это градоначальник.
Футуристическую лекцию, объявленную в театре, я заменил революционным митингом.
Так было и в Новочеркасске, на родине Степана Тимофеевича Разина, где я первый организовал, вместо назначенной лекции, митинг.
Здесь слова и стихи о Разине принимались взрывами энтузиазма.
Один из казаков-ораторов требовал повесить мой портрет почему-то в «зале судебных установлений».
Это предложение приняли единогласно, но исполнили или нет – неизвестно.
Я уехал в Харьков. И там устроил в оперном театре «митинг революционного футуризма».
26 марта в Москве, в театре «Эрмитажа» организовал «Первый республиканский вечер искусств», где выступали, кроме меня: Бурлюк, Маяковский, Василиск Гнедов, Рославец, Лентулов, Жорж Якулов, Татлин, Малевич.
Все говорили о необходимости вынести мастерство на улицу, даль искусство массам трудящихся, ибо эти демократические задания всегда входили в программу футуризма.
Во славу вершинных горений
И опять, как всегда и везде, наша аудитория наполнилась бурной молодежью.
Крепость неизменных сердец преданной армии по-прежнему шла за нами и не было пределов ее возрастанью.
Теперь, когда мы «освободились» и раскрыли свои левые политические убеждения, молодежь бушевала вокруг нас еще гуще, спаяннее, раздольнее.
Однако этой «армии юности» было нам недостаточно.
Мы еще не испытали сил, по причинам полицейского запрета, среди рабочих.