«Определенное лицо» – это, конечно, Женни фон Вестфален, о счастье которой так трогательно печется Генрих Маркс.
Но как понимать самое счастье? Вероятно, того безоблачного «домашнего» счастья, о котором мечтал его отец, Карл Маркс в самом деле не принес своему «ближайшему окружению». В жертву делу своей жизни – «Капиталу» – он принес, по его собственным словам, здоровье, жизненное счастье и семью. Женни должна была разделить с мужем все тяготы его беспокойной жизни: скитания, тюрьму, эмиграцию, нищету, яростную травлю «пиндаров[2] капитала», четверо ее детей сошли в могилу. Но она же была ближайшим помощником и советчиком Маркса, его добрым гением. Она дожила до той поры, когда имя Маркса стало символом нового борющегося мира – от России до Америки, – и это искупило все.
Предчувствия не обманули Генриха Маркса. «Демон» его сына был отнюдь не небесного, а фаустовского происхождения. Он не позволял ему остановиться, он непрестанно побуждал его двигаться вперед и вперед в своем духовном развитии, в своих поисках совершенства, в вечной погоне за ускользающим и манящим «дьяволом логики», призраком полного знания. И ради этого требовал жертв и жертв и от самого Маркса и от его «ближайшего окружения».
В отличие от Фауста Маркс носил «Мефистофеля» в самом себе – он всегда был самым беспощадным критиком своих собственных произведений. Любимое изречение – «Подвергай все сомнению» – он относил прежде всего к тому, что выходило из-под его пера.
Суровый приговор постиг, в частности, его поэтические опыты первых студенческих лет. В письме к отцу девятнадцатилетний Маркс дает им такую оценку: «Нападки на современность, неопределенные, бесформенные чувства, отсутствие естественности, сплошное сочинительство из головы, полная противоположность между тем, что есть, и тем, что должно быть, риторические размышления вместо поэтических мыслей, но, может быть, также некоторая теплота чувств и жажда смелого полета». Видимо, тут критическое чувство не обманывало Маркса.
Но даже тогда, когда, наконец, в некоторых стихах перед ним вдруг, «словно далекий дворец фей», блеснуло «царство подлинной поэзии», этот успех послужил Марксу лишь поводом для трезвой оценки своих поэтических способностей, «и все, что было создано мной, рассыпалось в прах».
Покинув «пляску муз и музыку сатиров», Маркс с тем большим рвением обращается к науке. Поэзия и раньше для него была лишь попутным занятием. Он откладывал незаконченную балладу или драму в стихах, чтобы углубиться в юриспруденцию и философию. Он читал «Лаокоон» Лессинга, «Историю искусств» Винкельмана, «Элегии» Овидия вперемежку с книгой Реймаруса «О художественных инстинктах животных», «Немецкой историей» Людена, «Риторикой» Аристотеля, произведениями Бэкона, Шеллинга, Канта, Гегеля. Он перевернул целую гору специальной юридической литературы. Поражаешься уже одному только объему прочитанного за год!
Но Маркс не просто читал. Он усвоил привычку, которой следовал всю жизнь, – делать обширные выписки из прочитанного и сопровождать их собственными размышлениями. Это очень помогало в творчестве – организовывало мысль и память.
Маркса отличало также то, что изучение новой области науки сейчас же превращалось для него в самостоятельное исследование этой области. Чтение литературы никогда не было пассивным, ученическим процессом, а лишь поводом, толчком, стимулом к собственной творческой работе мысли.
Знакомясь с философией и правом, он пытается провести «некоторую систему философии права через всю область права». Лишь в качестве введения к этой теме восемнадцатилетний Маркс пишет «злополучный опус, почти в триста листов».
Знакомясь с историей искусства и историей философии, он в течение того же учебного года пишет диалог почти в двадцать четыре листа, в «котором в известной степени соединились искусство и наука». Диалог имел название «Клеант, или Об исходном пункте и необходимом развитии философии». Жалко, что он не сохранился, потому что это, пожалуй, единственная работа тех лет, которая заслужила похвалу… самого Маркса. Все остальное постигла такая же убийственная критика, как и стихи.
В течение этого учебного года (1836/37) немало было проведено бессонных ночей, немало было пережито духовных мучительных битв. «Блуждания духа» обычно завершались отрицанием сделанного. Маркс становился на точку зрения того или иного авторитета в области философии и юриспруденции и пытался довести ее до логического конца. Но в итоге приходил к мысли о несостоятельности и данного авторитета, и его учения, и собственных исканий. Он опустошал святая святых одних богов, чтобы поместить туда новых. Он низвергал одних кумиров, чтобы возвести на пьедестал истины других. Он написал целые тома работ – поэтических, эстетических, философских – лишь, кажется, для того, чтобы сжечь их. За один год им было создано столько, сколько иные авторы не создают и за всю жизнь. Но то, что могло бы составить предмет самодовольной гордости филистера от науки, приносило юному Марксу муки неудовлетворенности.