– Женщина накатала два листа любовных признаний. Они у меня.
– Где она сейчас? – спросил Суровцев о Каблуковой, отметив при этом, что его помощник стал перенимать не лучшие черты общения у Новотроицына.
– Вернул туда, где взяли. Прямо к парадному крыльцу, – точно подтвердил подозрения о дурном влиянии помощник.
– Хорошо. Но я по другому вопросу. Меня беспокоит судьба лётчика, с которым я летал по известному вам маршруту. За суетой последних дней я, признаться, упустил этот вопрос.
– Вас понял, товарищ Сергеев.
– Вот и хорошо. Свяжитесь, с кем следует, и попытайтесь самостоятельно решить это дело. Если возникнут трудности – звоните мне в любое время.
Черепанов не позвонил ни вечером, ни ночью. Из чего Сергей Георгиевич заключил, что с поручением тот справился. Работал почти до утра, через каждые полчаса вставая из-за стола и подходя к спящей жене. Если Ангелина беспокойно ворочалась в постели с вечера, то ночью спала спокойно. Опять присел на постель рядом с ней. Вспомнилось, как однажды, узнав, что когда-то он писал стихи, она настояла, чтобы он прочёл их ей. Лучше бы он этого не делал. Понимая, что эти стихи посвящены другой женщине и, в общем-то, не ревнуя его, она всё же поинтересовалась:
– А почему мне ты не посвятил ни одного стихотворения?
Он пытался ответить сам себе на этот вопрос. Ответ оказался не утешительным. Было понятно, что не генеральское это дело – писать стихи. Но и не в этом даже дело. Это молодой человек уверен, что всякое его поэтическое откровение есть шедевр и открытие, неизвестное миру. Для юноши всё новое, почти всё неведомое и незнакомое. «Поэзия, – был убеждён он теперь, – фиксация проявления чего-то нового, никем не описанного. В крайнем случае, новый, неизвестный взгляд на давно известные явления. Красивое описание давно знакомого человечеству – просто риторика».
Но, как это было ни странно, вернувшись в кабинет, он впервые за многие годы написал лирические стихи. И обыденные строки имели свойства поэзии:
Глава 2
Кровавый путь
1920 год. Сентябрь – ноябрь. Украина
1920 год, точно грязная, густая и кровавая трясина, из которой даже в повествовании так просто не выбраться. И едва вырываешь ноги из месива одного, другого месяца и ощущаешь под ногами твёрдую почву возвышенности, как тут же поскальзываешься и сползаешь обратно.
Уже через ветреные, слякотные октябрь и ноябрь, кажется, выходишь к снежной вершине года. Кажется, стряхнув с ног пудовые, загустевшие комья вязкой неразберихи, ощущаешь под ногами землю, как уже не по грязи, а по замёрзшей глади декабрьского гололёда, точно в кошмарном сне, катишься обратно, через ноябрь и октябрь, в сентябрь и август.
Он сухой, безоблачный и солнечный. Он просолен людским и лошадиным потом. Насквозь пропитан не успевающей высыхать даже от нещадной жары кровью. Трупным смрадом. И снова, как в кошмарном сне, бежишь и не можешь убежать из военных лета-осени одна тысяча девятьсот двадцатого года. При всех немыслимых и мыслимых усилиях остаёшься на месте. Вдруг оказываешься в середине октября у железнодорожного полотна в районе села Ольшаники. И хочется трясти головой, чтоб понять, – сон это или явь? Что это? Вдоль рельсового пути, в поле, недалеко от села выстроились обвиняемые в грабежах и погромах полки неполного состава шестой дивизии Конармии. Свежий утренний ветерок заставил всех надеть шинели. Оружейная сталь винтовок и шашек неприятно холодит ладони. Уже близки первые заморозки.
Несколько дней тому назад в местечке, населённом исключительно евреями, комиссар шестой дивизии Шепелев застрелил бойца, пойманного им с поличным, за грабеж и убийство. Не прошло и полчаса, как сам комиссар Шепелев пал от пуль погромщиков. О чём и сообщил в своём рапорте в Реввоенсовет армии секретарь убитого комиссара по фамилии Хаган. И вот уже по личному распоряжению Ленина и Троцкого в Первой конной армии работает комиссия ВЦИК, наделённая самыми широкими полномочиями. Члены комиссии где-то заседают. Что-то изучают. Делают какие-то выводы.
– Ну что, доигрались, бляди? Дошутковались, мать вашу, – продолжал ругаться матом на конармейцев Будённый, – дошалились, шалуны херовы! Довыпендривались, индюки гребучие!