Холлан с отвращением отбросил меч и взлохматил волосы. Он знал, что сейчас будет – за двадцать лет мысли привыкли бежать по одной и той же дорожке. Сначала имя, потом его лицо, потом обрывки воспоминаний, складывающиеся в сцены из прошлого, которые он с упорством топил в алкоголе. Сейчас бы выпить! Всё бы ушло, схоронилось под ворохом опавших листьев двадцати прошедших лет. Холлан прижал лоб к дереву. Кора была старая, колючая, она местами отслоилась и обнажила гладкий серый слой. Холлан дышал: раз – вдох, раз, два, три – выдох, как старик Акрус учил.
– Акрус бы сейчас плюнул мне в лицо, – прошептал Холлан и оторвал голову от ствола.
Мысли перестали прыгать, наёмник потёр щёку, подобрал меч и вернулся туда, где оставалась брошенная им компания.
Базиль оттащил три тела в сторону, отдельно сложил оружие. Последний оставшийся в живых культист уже пришёл в себя. Он сидел спиной к дереву, руки его неуклюже обнимали ствол и были накрепко связаны. При появлении Холлана он вскинул голову. На лысине сбоку запеклась кровь. Монашка, держась за шею, стояла поодаль и не отрывала взгляда от убийцы.
Холлан подошёл к мальчишке.
– Я что тебе сказал?
– Я раньше никогда… Я…
– Что я сказал?
Мальчишка опустил голову и пробормотал:
– Один противник – одна стрела.
– Почему?
– Лучше ранить двоих, чем убить одного и дать второму шанс убить тебя, – сдавленным голосом проговорил Базиль и отвернулся от тел, а потом вдруг встрепенулся, оглянулся на трясущуюся монашку и прошептал: – Там и правда… все мёртвые?
– Да. Но ни одной блондинки.
Базиль выдохнул и несмело улыбнулся. Холлан проверил рану на руке мальчишки – царапина, но все же промыл самогоном. Вдохнув резкий запах спирта, наёмник закрыл фляжку. Не сегодня.
– А что с этим будем делать? – спросил Базиль, осторожно натягивая рукав, чтобы не сдвинуть повязку.
Холлан присел перед культистом на корточки. Мужчина прижался к дереву и дышал коротко, сдавленно. Он был немного старше Холлана. Наёмник дотронулся лезвием меча до левой щеки культиста, и тот послушно повернул голову.
Тот, кто делал татуировки, был или неопытен, или неаккуратен. А может, ему просто было всё равно. За ветвями и листьями можно было рассмотреть частично перекрытый старый рисунок. Побледневший, менее чёткий, чем другие, но всё ещё узнаваемый.
Базиль переводил взгляд с лица культиста на щёку Холлана.
– Стрела вниз, – проговорил наёмник, – знак мира. Какая же отчаянная смелость нужна, чтобы перебить знаки племени.
– Смеёшься надо мной? – прошептал культист. – Неужели ты сам лучше? Я знаю, что змея на твоей шее скрывает чёрный ромб.
– Разве рабам рисовали стрелы на лице? – спросил Холлан и показал мечом, чтобы культист повернулся другой щекой.
Мужчина несколько секунд колебался, а потом повернул голову и следил, как меняется выражение лица наёмника. Тот внимательно изучал переплетение листьев и веток, и с каждой секундой становился всё мрачнее. Наконец, Холлан встал и бросил:
– Ублюдок.
– Что? – удивлённо спросил Базиль, который всё это время стоял рядом.
– Обе наконечниками вниз, – сказал Холлан, отворачиваясь от культиста.
– И что? Что это значит? Ну Холлан, скажи!
Холлан поднял меч и примерялся к разлапистой еловой ветке.
– Это значит… – Холлан размахнулся.
Вж-жик! – ветка рухнула на землю.
– …что эта тварь…
Вж-жик! – за первой последовала вторая, третья. Наёмник убрал меч в ножны.
– …двадцать лет назад была лекарем.
Наёмник потащил ветки к телам культистов. Базиль поражённо взглянул на лысого мужчину, который опустил голову и глядел в траву.
– А это зачем?
Холлан поднял тело одного из культистов за руки и кивнул Базилю на ноги. Вместе они переложили его на еловые лапы.
– Придётся по одному, – пробормотал наёмник.
– Холлан, – начал было Базиль, но наёмник не дал ему спросить снова.
– Там земля мягче.
– Что?! – взвизгнула монашка.
Холлан уже успел позабыть о ней – она сидела тихо, а её коричневое платье почти сливалось со стволом дерева. Наёмник вздохнул:
– Ты же сестра последней милости.
Монашка хмуро смотрела на него и молчала.
– Вы же сами говорите, как там? Что каждый может рассчитывать на последнюю милость?
– Каждый достоин последней милости, – тихо сказала монашка, а потом вновь повысила голос: – Но я не буду хоронить убийц!