Что касается «Рабочей борьбы», то она тихо умирала. Взбалмошная гречанка Неля вступила в НБП. Она объясняла свой шаг тем, что в ходе подготовки к курсовой она прочитали все произведения Дугина, и они полностью перевернули ее сознание. На самом деле она последовала в НБП вслед за новым бойфрендом, который посадил ее на героин. Андрей вот уже больше полугода служил в армии, Женя сошелся с анархо-панками и стал издавать музыкальный фанзин «Ножи и вилки». Янек… Янек изменился тоже. Он явно переоценивал журналистское ремесло, впитал в себя не самые лучшие журналистские качества, и в его рассуждениях о политике я все чаще стал замечать нотки цинизма. Именно тогда Янек начал превращаться в политтехнолога. К тому же его личная жизнь била ключом, одна любовница оригинальней другой… Как-то Янек сошелся с женщиной в два раза старше себя, ему было 23, а ей - 46. Растлительница была из «Трудовой России». Оставались только Заур и Паша, благо, как я узнал позже, - любовники. Но мне было не привыкать начинать все сначала.
В конце июля я уехал в Гавану, где проходил фестиваль молодежи и студентов. Черные, мулаты, желтые, белые, метисы, индейцы - и все заодно. На Острове свободы мне было стыдно признаться даже себе, что еще совсем недавно я был в одной партии с нацистами. С Кубы проект НБП мне показался неактуальным и мрачным.
В Петербург я вернулся в августе. Несколько раз недалеко от своего дома у Финляндского вокзала я случайно встречал Сергея Гребнева.
- Ну чего ты не заходишь в штаб? – спрашивал он. – Мы ждем, что ты придешь и расскажешь о Кубе.
Я обещал зайти, рассказать, но так и не зашел, не рассказал. Серега всегда был приветлив со мной, и мне неудобно было ему прямо заявить: больше мне в вашем штабе делать нечего.
В сентябре я попытался начать все сначала, с Зауром и Пашей. Мы провели открытое собрание о Кубе, мы сменили название, «Рабочая борьба» ушла в прошлое, теперь мы стали просто – «Революционной коммунистической организацией». Но проект лопнул. Наверное, я просто устал, потерял веру в себя. Может быть, у меня просто оставалось мало времени на активизм: я дописывал диссертацию, и блестяще защитил ее в ноябре 1997 года.
Осенью 1998 года из армии вернулся Андрей. Он очень болезненно воспринял то, что наша организация развалилась.
- Я же, уходя в армию, встретился со всеми ребятами, сказал им: «Помогайте Дмитрию! Нельзя полагаться только на его энергию!» - переживал он.
Мы создали «Социалистический революционный союз», в то время Паша Черноморский издавал бюллетень для рабочих «Красного треугольника» от имени группы коммунистов-революционеров «Голос рабочего». Мы с Андреем распространяли листовки, расклеивали плакаты, познакомились с двумя «перспективными художниками», один был турецкого происхождения, а другой – еврей. Летом 1999 года я побывал в Италии, во Флоренции, где познакомился с местными маоистами. Правда, они мне показались еще догматичней троцкистов.
- Как ты считаешь, когда Советский Союз перестал развиваться как социалистическое государство? – итальянский маоист задал мне тестирующий вопрос в самом начале беседы. Они считают, что это произошло сразу после смерти Сталина.
В Италии я попытался завязать связи с недогматичными левыми – «Партией коммунистического возрождения», просто пришел в их офис и заявил: «Соно комунисто руссо!». Итальянцы зачем-то мне подарили плакат с фото Берлингуэра, основоположника еврокоммунизма, и листовки на итальянском. На этом наши отношения и закончились.
Осенью 1999 года Социалистический революционный союз приказал долго жить, новая война в Чечне развела нас с Андреем в разные стороны.
Андрей продолжал выступать в духе «Рабочей борьбы» образца 1995 года. А я был полностью на стороне чеченцев.
- Если ваххабиты – единственная сила, которая борется с российским империализмом, значит, мы должны их поддержать, хотя бы информационно, - заявлял я. После НБП я очень болезненно реагировал на проявления русского национализма, даже закамуфлированные левой фразой.