– Умен Данилыч, – произнес Лефорт с акцентом, – умен, но отнюдь не бескорыстен.
Вскорости Алексашка возник снова. Он не торопясь шел к русскому столику, ведя за собой весьма прилично одетого господина.
– Маркиз Кармартен, лорд Перегрин! – представил его Алексашка.
– Лорд Перегрин, маркиз Кармартен, – поправил друга Петр и с удовольствием посмотрел на изящное представление маркиза и лорда. Тот попрыгал на своих козлиных ногах, подмел перьями шляпы пол перед царем, а затем приложился к царской ручке.
– Ну и что, ты мне, собачий сын, сватаешь? – по-русски спросил он у либер киндера.
Заговорил лорд Перегрин:
– Ваше величество, я прошу у вас немного. Право на торговлю табаком в Московии. Единоличного права. Обязуюсь ввезти три тысячи пятисотфунтовых бочек табаку и таким образом покрыть в нем нужду Московии.
Услыхав про «нужду в табаке», Возницын горько улыбнулся, но царь под столом больно ударил его под коленку.
– Ясно! – произнес по-аглицки Петр. – Что вы предлагаете взамен?
– Я имею честь предложить вашему величеству вперед десять тысяч гиней! – самодовольно сказал англичанин.
Маркиз специально назвал цену за табак в гинеях. В гинеях измеряется стоимость земельных участков, породистых рысаков и бриллиантов, но глупые московиты в таких тонкостях разбираться не должны. Прикрыв от наслаждения глаза, он уже считал барыши, когда змий Алексашка тихонько прошептал Петру на ухо:
– Мин херц, запроси тридцать тысяч!
– Ты что, сдурел? – буркнул Петр. – Скажи спасибо и за десять!
– Христом богом прошу, мин херц, скажи тридцать!
Петр вздохнул, немного протрезвел и ответил совершенно ясным голосом:
– Тридцать тысяч, любезный лорд!
Лорд Перегрин опешил от такой наглости. Кто научил этих московитов правилам торга? Кто мог сказать реальную цену. Придя в некоторое душевное смятение, он принялся торговаться. Сошлись на двадцати тысячах. Конечно, реально такой «тендер» стоил около пятидесяти, но тут уж ничего не попишешь. Не один лорд Перегрин торгует в Англии табаком.
Сделку как следует спрыснули. Спрыснули так, что маркиза и лорда собственные слуги увезли на карете домой очухаться. Двойная царская чара валила с ног любую «неваляшку».
После сытного ленча Петру захотелось проехать в парк, посмотреть на лебедей. Но лебеди в такую погоду сидели в специальных домиках и даже не казали оттуда клювов. Царь пришел в плохое настроение со всеми симптомами нервного тика, от которого помимо Алексашки не мог излечить ни один лекарь. Он приобнял Петра и принялся уговаривать принять нынешним вечером немного женской любви со стороны одной из популярнейших актрис Королевского театра. И правда, Джейн он не посещал уже три дня.
– Марсову потеху мы сменили на Нептунову, – поглаживая царя по плечу, приговаривал Меньшиков. – Нептунову меняли на Бахусову, а Бахуса всегда сменяет Венера. Она завсегда должна быть, мин херц, перед Морфеем, завсегда.
– Кстати, о Венере! – встрепенулся царь. – Ты-то когда свой триппер лечить будешь? Умудрился за три девять земель подхватить хворобу... Лефорта не заразил?
Франц Яковлевич потупился.
– Мы просто спать! – произнес он коряво. Он всегда говорил коряво, когда волновался.
– От просто спать иногда дети бывать! – передразнил его Петр. – Ладно, Алексашка. Вели карету закладывать.
У Джейн они с Алексашкой снова пили и жрали в три горла, пели и танцевали русские песни, Алексашка плясал как бес. Джейн, ожидавшая награды за свои мучения, была неприятно поражена парой сотен ефимков завернутых в носовой платок. Их утром вручил ей Алексашка, присовокупив, что московский царь зело благодарит ее за приятный вечер и не менее приятную ночь. Вообще-то ефимков было пятьсот, но Данилыч рассудил по-своему. «Хватит стерве и двести! – решил он, пряча триста монет в свой кошель. – Занавески могла бы и постирать».
Снова предрассветный сумрак, карета, лошади, плетущиеся «как-нибудь» и обдолбанный кучер, смотрящий вперед до рези в глазах.
– Проклятая страна! – проворчал Петр, выглядывая в окно.
– Воистину, мин херц, – подтвердил либер киндер, почесываясь в паху.
– Да сходи ты к лекарю, – вскипел царь, – и возьми снадобье от этих тварей!
– Нынче же, мин херц, – обреченно вздохнул Меньшиков, – портки в лохмотья изодрал.
– Мне оставишь, – тихим голосом сказал Петр.
Алексашка хотел было улыбнуться, но передумал, боясь возникновения нешуточной марсовой потехи со стороны Государя. Он не забыл давешний свист кочерги, а вспомнив его, вжался в спинку сиденья.
– Эк тебя перекорежило, куманек! – сказал Петр, внимательно наблюдавший за ним. – Вспомнил о каких грешках небось?
– Да ну тебя, мин херц! – махнул обреченно Алексашка. – Вспомнил, как ты вчерась меня кочергой едва не вытянул.
– А не на что гузно немцу подставлять! – буркнул Петр.
– Он швейцарец!
– Ты поговори у меня! – предостерегающе сказал царь, и путники молчали до самого Эвлина. Там, несмотря на ранний час, было неожиданно весело. Вчера после кабака Лефорт придумал новую забаву.
В сарайчике, где садовник хранил свой инвентарь, стояли три тачки. В России до этого приспособления еще не додумались, а здесь оно уже вовсю использовалось для облегчении человеческого труда при проведении различного рода земляных работ. Короче говоря, по зеленой лужайке бегали два дюжих семеновца и толкали впереди себя тачку с сидящим в ней князь-папой. Излечившийся от вчерашнего недуга, он держал в руках штоф с сивухой и умудрялся время от времени к нему прикладываться.