«Нам надо поговорить в тесном семейном кругу. Мамаша, выйдите из комнаты…»
Пьесу Эрдман не дописал, и слава Богу!
А то бы поселением за Уралом он бы не отделался.
Когда Николай Эрдман смог передвигаться без костыля, его вызвали в Москву, писать тексты для ансамбля НКВД.
Помню, как уже в конце войны Николай Робертович появился в нашей квартире в Москве.
На нем была форма сотрудника НКВД.
Со временем я вывел для себя такую формулировку: «Бог внимателен, а дьявол насмешлив».
Эрдман говорил:
— Я все жду, что в моей квартире когда-нибудь раздастся звонок в дверь. Я открою и увижу молодого человека, который скажет: «Николай Робертович, все, что вы написали, ничего не стоит в сравнении с пьесой, которую написал я». И когда я прочту его пьесу, я пойму, что он совершенно прав. Но пока я такого молодого человека не дождался.
Гостиница в Саратове находилась в старинном двухэтажном здании с гулкой чугунной лестницей. Нам предоставили комнату на втором этаже. В комнате — подсобное помещение: чулан без окон, довольно просторный. В этот чулан для нас с Наташей втиснули два деревянных топчана, так, что между ними оставался узенький просвет, нам, детям, можно было пройти боком. Света в чулане никакого, если не считать свет из комнаты. Да нам он и не нужен, мы ведь в чулане только спим.
Однажды ночью я проснулся от каких-то мужских голосов. Стал прислушиваться. Эти голоса замолчали, а потом вдруг запели.
Я никогда не слышал такого пения! Будто какой-то протяжный, очень ладный разговор, в два голоса, а потом вступает третий, звенит мелодия на высокой ноте, и все три голоса сливаются в этой удивительной мелодии. Я слушал, слушал и заснул блаженным сном.
Утром родители сказали, что ночью неожиданно, проездом на фронт, заезжали писатель Михаил Шолохов с двумя казаками. Один из них военный прокурор, а второй его помощник. И пели старые казачьи песни.
Вот они какие, казаки!
Мне было одиннадцать лет, когда мой дед Николай Александрович Ливанов сказал мне:
— Никому никогда не говори, что ты — казак. Могут быть неприятности у меня, да и у твоего отца тоже.
Я запомнил, дед, а понял, почему так, много позже. Но об этом потом.
Это казачье пение, наверное, мое самое сильное впечатление от пребывания в Саратове. А вскоре театр отправился в Свердловск, нам, в отличие от коллег отца, уже хорошо знакомый.
Шли пароходом по Волге. Пароход небольшой, но достаточно вместительный: такое двухпалубное речное судно. Вместе со взрослыми плывут дети, человек восемь, может быть, десять. На второе утро так случилось, что почти все дети проснулись очень рано, оделись, выбрались из своих кают от спящих родителей и, словно сговорившись, собрались на верхней палубе. Я был без сестры, Наташа еще спала. Смотрим с палубы: небо ясное, такой простор!
Они появились из ниоткуда. Сначала мы их увидели, а потом услышали гул моторов. Солнце стояло еще низко, и мы, задрав головы, смогли разглядеть на крыльях черные кресты.
Фашисты! Мы оцепенели: ни движения, ни звука. Только гул моторов в вышине.
Один самолет пересек путь парохода по диагонали, стал удаляться и вдруг на том месте, над которым он только что пролетел, из реки поднялся и осел высокий столб белой воды. А второй самолет, снижаясь, сделал над нами круг, зашел так низко, что я разглядел черный силуэт пилота в кабине, потом резко взмыл вверх, ревя мотором, и один за другим из воды впереди парохода вырвались два водяных столба.
— Немец! С палубы! С палубы! Убьет!!!
Молодой пароходный матрос, крепкий парнишка лет пятнадцати, широко расставив руки, гнал нас всех, как гонят гусей, к палубной лесенке. Его испуг мгновенно передался нам, мы гурьбой бросились к лесенке и скатились по ступенькам. Последнее, что я видел, оказавшись у борта, был тот самый самолет, уже уходивший к горизонту.
О реакции наших родителей можно судить по воспоминаниям моей мамы. Если бы мы, ребятишки, взрослым об этом рассказали, то, возможно, нашим детским рассказам они могли бы не поверить… Но капитан, который вел пароход, но юный матрос, согнавший нас с палубы… Вспоминая это путешествие по Волге, моя мама пишет о речном просторе, о красоте волжских берегов, и ни слова о происшествии с детьми, свидетелями которого никто из родителей не был.
Ее, как, наверное, и других взрослых, всегда мучило чувство вины за то, что смертельную опасность, которой подвергались дети, взрослые просто проспали. И лучше об этом не вспоминать!
Много позже, описывая вид немецкого самолета знающим людям, я понял, что это был «Мессершмитт», что самолеты эти наверняка возвращались на свою базу и должны были освободиться от неизрасходованных бомб, потому что с бомбовым запасом садиться смертельно опасно.