олуразрушенном туннеле, в лесу наступала зима, свистел всюду пронизывающий ветер. В полумраке на морщинистых глубокими трещинами стенах мерцали златом незабвенным руны. О! Если бы эти руны несли для нее какой-то смысл, но они лишь исходили украшением. А на полу колыхалась танцем бирюзового света пыль - ветер доносился и до туннеля, прокрадывался насквозь и вытекал, вливаясь в общий поток снегового вихря, растворялся, становясь единым, теряя себя. Она слышала, как скрипит ее дыхание, ощущала, как мерзнут колени, из-под пальто чернели ступни, вернее, очертания, тусклые и невидимые, так что и не понять - обувь или тело. А имело ли это значение? Даже холод не имел значения, только путь, путь к свету. Только все не хватало спутника, все мыслилось, как ему там, на старой коряге, а ведь она хранила память о каждом, каждом спутнике, отчего же они исчезали, останавливались? Кто скрывался за очертаниями и искрами безбрежных разноцветных глаз? Стоило ли знать? Все равны. В пути к свету и дальний - ближний, вечно ближний, человек. Но так хотелось всем помочь, идти вместе со всеми к свету, великой силой идти через бури, но каждый двигался, точно тень, своей дорогой, своими лесными тропами, сквозь досужие туманы и снеговые мороки. Путь казался невозможно тяжелым и иногда опускались руки, ведь странники, точно такие же странники с разноцветной хризантемой-душой, шли через туман одни, а у нее даже отсутствовал голос, чтобы закричать сквозь холод Вселенной: "Вместе! Все вместе!" Но имела ли она право навязывать свой путь? Свой путь сумрака и сомнений, у каждого свой, кто-то под землей, сквозь руины, кто-то обретал крылья и летел... И все к бытию, к чистому бытию, ибо в каждом теплилось ощущение - свет над горой воплощает бытие, подлинное трансцендентное бытие. Бытие проявлялось, светилось вдали, манило и утешало каждого, отзывалось словами в душе, но иногда накрывал карающий сомневающихся туман или слепящий снег. Не существовало уверенности, что испытания одинаковы для всех, не существовало подтверждения, что ветер и темнота преследуют всех одинаково. Тогда что же происходило со спутниками? Они уходили, один за одним незабвенными птицами уходили в туман. Они сбивались с вещего пути или же она шла неверно? Она шла, разрывая насквозь ради тепла сущность, к свету, она шла, она видела свет, она знала, что значит ощущать бытие, ощущать вершину напряжения и радости, она знала, что значит приближаться творением к творцу, а не только созерцателю. Неужели кто-то впитывал только туман? Она отправилась в путь к бытию, странствия души всегда опасны, если не верным путем, ходили легенды будто когда-то сквозь лес пролегала дорога к горе, единая дорога, прекрасно утоптанный тракт, открывший путь к бытию каждому, кто ступал на него... Когда же он исчез? Почему странники бродили по долгому бездорожью? Может, кому-то пришло в почервленую тревогой голову боязнью обочины проложить свой путь, выбить себе колею... Да только дорогу разрушил небрежным ложным старанием, сначала одна колея разбухла скулившими дождями, затем последователи выбили другую - вновь дождь замел, листья промокли, перетрупели. Так и не стало вовсе единой дороги. Страх никогда не приведет к чистому бытию, а страха становилось много, очень много. И вот шли тени людские, когда только дойдут? Кто доходил? Как? Не словами объяснить, чувств не передать, оставались мечты. И гора иногда виделась совсем близко, вот уж почти расступался у подножья туман, вот уж кончался лес, вот уж и пустыня расцветала неосенними цветами. Бежала к горе, готовая целовать камни, ведь камни тоже слезы, тоже говор, тоже слова, только сложнее. Но что-то мешало и как будто срывалась, как будто терялась, всегда вставало какое-то препятствие и приближение к горе исчезало. Как же она мечтала взлететь! Как же хотелось единым мигом оказаться в центре света, но что же не давало, что же возвращало в туман? Может, пугалась она этого живого света? Может быть, а может и не быть, совсем не быть ужасно. Странница прислушалась - ветер стих. Она приподнялась, упорно распрямляя спину и слабые ноги. Трещины со стен высыпали вековой мукой ворох песка. Со стены глядел символ птицы и ветви, но она не помнила, что все это должно означать, все знания, точно и землю вкруг, окутывало забвение, как во сне. София не снисходила, не представала глазам, ведь зряч только дух. Не помнила она и своего имени, не помнила и долга, не помнила ничего, что могло бы связывать или угнетать, но не оказывалась у света, свободой выбирая свой верный путь, оставаясь в сумерках с другими странниками, веря в возможность им помочь, привести всех. Куда же шли? Одной у света невозможно, даже если бы там и существовала целая солнечная страна с теплом и вечным летом, она шла путем сумерек, ведь в полусвету оставались спутники, память о них хранилась соцветиями эмоций. Эмоции нельзя продавать или вырывать, они не товар, из них собрать как луговую траву, а с каждым веком странствий они все уменьшались, в ней, во всех. Энтропия леса усиливалась и не оставалось дорог, вырастали кустарники, наметало сугробы, сковывали цепи нерешительности. Она вышла к буранам на суд, вечный суд сотен полотен, полотняных чистотой и несовершенным. Ветер вскинул ее пальто, потянул за шарф, который туго желтой тоской впился в шею. Ноги подкашивались, руки мерзли, свет терялся вдали. Почему? Почему вечный свет скрывал буран? Только деревья вокруг, все дубы да тисы. Главное не ступить на неокрепший лед, иначе неизвестность. От бури только не мучал страх скелетов рыб, а в туннели они на заглядывали, там на стене однажды узрела она рыбу, не скелет, а настоящую, вернее, изображенную... Она шла, едва передвигая ноги, все-таки выходить из катакомб оказалось не лучшей идеей, но ведь путь сам не двигался, а без движения исчезала память, без памяти - и будущее. Снег поземкой вскидывал пенными бороздами острые уголки балерин-снежинок. Все бы ничего, все ничего только гора терялась из виду, странница озиралась среди вихря непонимания. Неужели? Неужели теперь насовсем? Куда же тогда идти? К ногам откуда-то из-под снега выкатилось сморщенное красное дикое яблоко, ударилось о черный носок и замерло, лишь чуть покачиваясь, утопая в снегу, очевидно, еще с лета каталось по воле ветра по земле, высушенное, бесполезное, когда-то соблазнительно сочное, сладкое... Странница с отвращением глядела на него, отступая на шаг, яблоко свалилось набок в ее направлении, как будто желая преследовать, как будто напоминая. Странница подняла глаза к небу. Гора! Где же свет? Все тонуло в бессмысленном вихре. Страх пронизывал отчаянием. Не существовало направления больше, не существовало видимого бытия, значит, не ощущалось и собственной приверженности бытию. Глаза видели иначе в странствиях души, но страшнее физической слепоты, когда слепли они, залепляемые снеговыми ударами. Боль наваливалась на сердце, хотелось проснуться, а возле ноги лежало почерневшее смерзшееся яблоко. Странница заплакала, не навзрыд, только из ее глаз скатилось две крупные влажные слезы, тут же примерзшие к невидимым щекам. Но показалось, точно со слезами выкатился и страх. Она пошла сквозь бурю, отвратив взгляд от яблока, в душе вновь что-то расцвело. "Если глаза мои не видят света, это еще не значит, что свет иссяк! Я должна пережить эту бурю, я не должна отчаиваться". Она пошла наугад, она знала, что свет откроется взору, если свет в душе, то и направление всегда верно. Слабость миновала, вот и буран понемногу успокаивался, хоть злился, хоть метал да кидал порывами и волнами мирового потопа. Но она шла и почти улыбалась: "Если я не вижу свет, еще не значит, что его нет. Он всегда с нами".