Т. Воронкина
О гротеске
Быть человеком — величайшее предназначение, какое только известно в нашей вселенной.
Странное дело: хотя я и пишу в гротескной манере, у меня нет законченной теории на этот счет. Да ведь я и не теоретик. Конечно, я ломал голову над тем, что такое гротеск, но, к сожалению, так и не достиг удовлетворительного результата. Мне думается, что гротеск, собственно говоря, — это реакция XX столетия на XIX век и предшествующие времена. В прошлом веке человек с гордостью заявлял, что он живет в мире, который понимает до тонкостей и может объяснить, и жизнь его проходит под знаком морали, которой чужды тяжкие прегрешения, чужды низость и подлость, чужды темные силы инстинктов.
Основополагающим переживанием для меня была война. А для тех, кто пережил войну, один лишь факт, что с ясного неба неожиданно может обрушиться нечто способное взрываться и убивать людей, является парадоксом, который противоречит какой бы то ни было реальной действительности. То, что я попытался изобразить в подлинном своем виде, было открытым отрицанием человеческого инстинкта жизни, дерзким плевком в лицо. Самыми разнообразными способами, с самых различных сторон я пытался отразить это достоверно-убедительно для ума и сердца, но всякий раз чувствовал, что намерение свое мне удалось осуществить лишь наполовину. И тогда медленно, совершенно эмпирически, в ходе работы я шаг за шагом стал приближаться к гротеску. Конечно, у меня и в мыслях нет провозглашать его единственно спасительным и единственно возможным методом изображения действительности, просто я как бы чувствую, что смысл, суть и противоречия нашего времени лучше всего можно сформулировать языком гротеска.
Гротеск — это превращение невероятного в вероятное. Он выдвигает некое абсурдное предположение и подчиняет его столь же строгим законам, как и закономерности реального мира. Стало быть, гротеск создает свой суверенный мир, где, к примеру, действует сила гравитации, но с обратным знаком: оброненный предмет устремляется не вниз, а вверх. (Но с таким же равномерным ускорением, как если бы он падал вниз.) Следовательно, эта по сути своей случайная система координат обеспечивает новый подход к герою, который живет в ней. И таким образом я узнаю о нем другое, новое, узнаю иногда и гораздо больше, чем в привычном измерении реальности.
Конечно, все эти утверждения в равной мере применимы и к сатире, но гротеск и сатира — это не одно и то же. Гротеск, хотя и пользуется средствами сатиры, судьбу своего героя всегда переживает изнутри. Вместо объяснения приведу наиболее известный пример: Чаплин. Мы всегда сочувствуем ему. Принимаем его неуклюжую походку, его житейскую беспомощность, неловкое человеколюбие, неудачную любовь — весь заранее заданный трагизм его судьбы. Иными словами: мы отождествляем себя с героем гротеска, высмеиваем и в то же время любим его. Вздумай я выразить это в виде математического уравнения, у меня получилось бы нечто вроде:
Гротеск = сатира + лирика.
Действительность XX столетия настолько сложна, что к ней возможен самый разнообразный подход и на проблемы века можно дать различные ответы. Именно это — то есть многоплановость явлений и многообразие возможных ответов — способствовало взлету гротеска как метода подхода к действительности. В первую очередь и гораздо прочнее, чем у нас, этот метод завоевал себе место в литературе западных стран. Я читал многие из произведений этой литературы, некоторых авторов я мог бы даже назвать своими друзьями. Но если с точки зрения разработки метода мы идем одним путем, то ответы наши коренным образом разнятся. Действительность нашей эпохи массово порождает абсурдные ситуации. В гораздо большем нагромождении, чем век девятнадцатый. В отличие от моих западных собратьев по перу я толкую гротеск как ситуацию, которая может быть изменена. Будучи лишен малейших способностей к умозрительному философствованию, я вынужден каждую свою мысль выверять эмпирически, через свой собственный жизненный опыт и практику своего окружения. Жизнь учила меня, — и не раз! — что мы в силах изменить ту или иную ситуацию, сколь бы окончательной и безысходной она ни казалась. Говоря языком шахматистов, в моих глазах абсурдная ситуация еще не мат. Конечно же, тут нет гарантии, что из ситуации, которая держит нас в плену, мы станем — или сможем — пробиваться в верном направлении. Но в доказательство того, что мы можем вырваться из нее, я мог бы привести множество примеров как из собственной жизни, так и из истории моей страны. Если же выражаться попросту, не прибегая к философской зауми, то я верю в действенность человека даже в тех ситуациях, когда объективные условия делают неимоверно трудным выбор между правильным и ошибочным решением.