— Смотри, написали образ — преподобная княгиня Евфросиния, в миру Евдокия. Недавно причислена к лику святых. В 2007-м году — шесть веков со дня рождения.
Монах, с которым я до этого говорила, встал с места, перекрестился и поцеловал икону.
— А когда день ее памяти, я забыл?
И вот тут я услышала, как назвали день, который я с детства привыкла считать своим. Потому что в детстве он приносил мне ощущение праздника, подарки и веселье. Теперь — только один подарок, от мамочки, и неумолимое напоминание, что время не стоит на месте. Но все равно я о нем помнила и помню, потому что это день моего рождения.
Когда я сказала об этом вслух, молодой монах взволновался:
— Надо же! А мы как раз думали, в честь какой святой вам можно дать имя. Теперь ясно — в честь преподобной Евфросинии Московской!
— Мне кажется, я ее уже где-то видела, — кивнула я на икону.
— Где вы могли видеть? Этот образ закончен в нашей иконописной мастерской только сегодня. Может быть, на картинках в исторических книжках?
— Почему в исторических?
— Потому что это русская княгиня, жена Дмитрия Донского! Безусловно, историческая личность, кроме того что святая.
— Нет, отец Андрей, на картинках Евфросинию не рисуют, — сказал монах постарше. — О ней прежде вообще мало говорили, недавно только узнали о ее подвигах.
— И все равно, где-то я ее видела...
— Раз девушка чувствует, значит, неспроста, — серьезно сказал Андрей, почему-то названный отцом; ах да, так же принято величать священнослужителей! — Нет, правда, давайте мы попросим батюшку окрестить вас Евфросинией, — обернулся он ко мне.
— Прямо сейчас? — Мне вдруг стало холодно внутри от какого-то веселого тайного страха: как это я, Мальвина, выйду отсюда уже с другим именем, под покровительством преподобной княгини?
— Можно бы и сейчас, но вам надо подготовиться... Погодите-ка! — Андрей вновь стал шарить в ящике стола и через довольно продолжительное время извлек оттуда тоненькую брошюрку: «Житие преподобной Евдокии — Евфросинии, великой княгини Московской».
— А почему у ней два имени? — спросила я, уже настроившись на Евфросинию.
— Потому что Евдокией ее звали до принятия монашеского сана. А в монашестве полагается новое имя, вот она и стала Евфросинией.
— А что значит «Житие»?
— Это значит, как она жила, как стала святой. Читайте, девушка, а потом опять приходите к нам, — предложил монах постарше. — Или в любую другую церковь!
— Девушка пришла к нам по делу, — пояснил отец Андрей. — У нее с подругой тяжелая история. Но, как видите, — он опять стал обращаться ко мне, — как мы все видим, Бог и о вас промыслил. Показал вам вашу будущую святую... если, конечно, вы окреститесь!
— Я подумаю, но, наверное, так и будет...
Потом старший монах унес икону, а книжечка осталась со мной. Я попрощалась с отцом Андреем и ушла из Душепопечительского центра.
20
Баба Тося слегла. После неудачной операции с задержанием Рауля у нее поднялось давление, закололо под лопаткой, в глазах запестрели мушки. Валька пошла за врачом, а Тамара Федоровна, потирая покрасневшие глаза, то и дело входила в комнату к матери. Она предлагала больной лекарства, виноград, витаминный морс и обычно столь любимое бабкой молоко с медом. Но все было напрасно. Старуха не отзывалась и даже не смотрела на дочь, страдавшую у ее постели запоздалым раскаянием. Она просто прикрывала глаза истончавшими веками, похожими на птичьи пленки, и ничего не говорила в ответ.
— Мама, ну прости меня! — не выдержала наконец Тамара Федоровна. — Ну ты не дело задумала, все равно б ничего не вышло!
— Больно деньги любишь... — после минутной паузы отозвалась старуха.
Речь ей давалась с трудом, слова силой выталкивались из похрипывающей груди, но сознание оставалось ясным. Она продолжала быть настоящей бабой Тосей, с прежними чувствами, волей, разумом. Она могла простить дочь и могла не простить. Надо было говорить правду, чтобы успеть покаяться перед тем, как эти старческие всевидящие глаза навсегда закроются.
— Я не из-за денег, мама. То есть не только из-за них. Меня обида взяла, аж в глазах потемнело! Ты понимаешь меня... как женщина...
— Ленька с тобой не стал? — не снижая голоса, спросила старуха.
— Сперва как будто хотел, — стыдливо шептала Тамара Федоровна. — Я уж подумала, что он согласен... И вдруг потом раздумал...
— А ты к Раулю и выпустила его, — заключила бабка. — Обида на мужика глаза застлала, а Валька с Садиком тебя не касаются...