Подобных справедливых и несправедливых шаржей в романе много: здесь и представитель "Зигзагов", поэт "в застегнутом сюртуке с хризантемой на шелковом отвороте", похожий на Уайльда (Северянин), здесь и безумный устроитель безумных вечеров и маскарадов Иванушко (Мейерхольд): "растрепанный человек а помятой одежде табачного цвета, с большим бантом галстука под острым подбородком", "лицо все в морщинах, пепельные волосы стояли дыбом", и многие другие; словом, можно бы выстроить целый карикатурный справочник деятелей литературы и искусства, запечатленных в романе "Егор Абозов". Можно, но вряд ли особенно важно. В конце концов похоже и ехидно набросать портреты хорошо известных людей для талантливого художника не так сложно, и это не может быть целью серьезного художественного произведения. Важнее, как мы уже отмечали, в самих же персонажах найти типическое, чем прототипическое. После того как на фронтах писателе, по его словам, "увидел русский народ", еще фальшивее, антинароднее показался ему тот мир столичного искусства, который он знал. В сущности, те же чувства двигали и Буниным, ведь рассказ "Старуха", о котором мы говорили, написанный в то же время - годом позже, также построен на резком столкновении народной жизни, народного горя и жизни тех столичных "народных заступников", что пируют, говоря о России.
Вот и герои "Абозова": каким словоблудством, какой болезнью философствования одержимы они! Даже меценат богач Абрам Се-меныч Гнилоедов, издатель декадентского журнала, человек по роду деятельности трезвый, подлаживаясь к интеллигенции, твердит: "Русскому просвещению служу (...). Мы пьем за Россию, за русский народ, за нутро!" - завопил Гнилоедов и, чмокнув красными губами, захохотал, тряся животом стол". А чего стоит "роковая красавица" Валентина Васильевна Салтанова, коллекционирующая любовников наркоманка, с душой, выжженной дотла себялюбием и пороком!
Но при том, чго эти литераторы, художники живут, казалось бы, безоглядно и беспорядочно, как расчетливо действуют они, когда требуется "рукопись продать", сколь беспринципны оказываются они. Особенно ярок в этом смысле образ художника Бело-копытова из партии "молодых". Он учит Абозова тонкому искусству рекламы, уверяя, что тому надо создать себе ореол "мужика", учит и выбору позиции. Для него позиция - не выстраданное убеждение, а площадочка, с которой сегодня удобнее всего и выгоднее творить и жить: "Стержень твоих идей - все смертно, тленно, непрочно. Но горе в том, Егор, что подобного направления держится романист Норкин. Он пока наш враг. Ты должен выбрать себе другую позицию, если хочешь успеха. Мы вместе подумаем с тобой на досуге".
Апогеем этого маскарада, ночного кошмара, пляски "болотных огней" является сцена в артистическом кабаке "Подземная клюква" (здесь писатель изобразил петербургский подвал - ресторан "Бродячая собака"), где "под землей просиживали ночи до утра те, кого не брал уже обычный дурман, кто боялся в конце дня остаться один и затосковать до смерти". А. Н. Толстой не преувеличивает драму этих людей, без снисхождения потешаясь над их карнавальными страстишками, их тщеславием, их зависимостью от "денежных мешков". Роман очень смешно написан и безжалостно развеивает пряный туман, которым буржуазная пресса окутала жизнь "богемы".
3
Вспомним слова прапорщика Демьянова: "Завтрашнего не знаю". А "завтрашним" оказалась революция. Не Февральская, криками ликования встреченная русской интеллигенцией, а Октябрьская, суровая заря новой эры, поставившая перед выбором: с кем ты? Следствием этого выбора для многих стала эмиграция.
Казалось бы, просто: уехал тот, кто против большевиков, против коммунизма. Но дело обстояло сложнее. В Советской России вдруг оставался аристократ, генерал, богач да еще предлагал большевикам свои услуги - и уезжал выходец из низов, всегдашний демократ, да еще к тому же пострадавший от царизма, побывавший в ссылке. А кроме этого, сколько было случайно унесенных бурей гражданской войны рядовых людей, оказавшихся под белыми погонами. Вспомним эпизод из "Тихого Дона", когда в Новороссийске в угаре эвакуации лишь трещавшие от напора людей сходни отделяли от эмиграции не помещика и банкира, а крестьянина Григория Мелехова.
Картина эмиграции безмерно пестра. Столь же разнородно и отображение ее в литературе: от злобных мемуаров побитых белогвардейских генералов до сатирических произведений А. Толстого и М. Булгакова.
Для самого писателя эмиграция была одновременно шагом и случайным, и закономерным. Случайным, если помнить о том, что двинулся он с семьей в 18-м году на юг из голодной Москвы, соблазнившись уговорами импресарио, с публичными выступлениями, да и вообще - туда, где хватало еды и тепла (Алексей Николаевич не любил жить скудно, в чем были всегда непрочь упрекнуть его завистливые люди, Но при этом надо всегда помнить, что нескудную жизнь он обеспечивал себе неустанным, воистину каторжным трудом). Неслучайным настолько, насколько эмиграция была неслучайной для всех прекраснодушных интеллигентов, либерально-демократически любивших народ, но испугавшихся, увидев вблизи его "рассвирепевшую совесть" (выражение А. Н. Толстого). Настроение круга, в котором жил Толстой в то время, было антибольшевистским; в неотвратимом движении красных там видели угрозу не только прежней жизни - она кончилась, и для зорких людей, как Толстой, это было неоспоримо, - а возможно, самому физическому существованию. И все же, говоря об аполитичности писателя, нельзя забывать, что подхваченный волной исхода, он многое видел и понимал лучше других. В 1918 году он записал слова, услышанные на улице от одного "веселого парня": "Для одних кончилось, для других - начинается". И наконец, главной точкой в истории эмиграции Толстого будет все же его скорое возвращение на Родину. Его знаменитое "Открытое письмо Н. В. Чайковскому" стало своего рода манифестом тех, кто "хотел хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль". Прозрение, на которое другим потребовались десятилетия, у Толстого заняло три-четыре года.