Но он был чужд всякой суетности, а посему, естественно, не мог быть уверен в средствах — чисто практических средствах, — которые привели бы его к желанной цели. Мы могли бы сравнить его с великим полководцем, который прекрасно владеет стратегией, но, увы, с трудом разбирается в тактике. К тому же нельзя не учитывать скромность великих умов. Мы, оглядывая теперь жизненный путь Сиббера во всем сиянии его славы, едва ли способны понять сомнения, которые, бесспорно, переполняли его душу и были, по утверждению агиографов, внушены дьяволом, когда он думал о перспективах, на которые может рассчитывать простой юноша со Среднего Запада в борьбе за духовное господство в англосаксонском мире. Вероятность успеха представлялась ему, надо полагать, весьма сомнительной, а потому, здраво поразмыслив, мы едва ли должны удивляться его осторожности, граничащей с робостью и нерешительностью.
Проблемы, вставшие перед Джереми, были ясными, но далеко не простыми. Если бы он пошел по стопам своего отца, то почти наверняка имел бы приличный доход и достойное положение в обществе, а в часы досуга мог бы писать милые его сердцу исторические исследования. Но необходимость оторваться от центров науки, окружение грубых и пошлых людей, неотвязный страх, что он может не справиться с делами, — все это заставляло его колебаться. Второй путь, путь чистой науки, тоже таил в себе опасности, ибо в поисках интеллектуального царствия небесного Джереми мог внезапно оказаться на мели. Он решил эту проблему со свойственной ему утонченностью. В среду он телеграфировал отцу: «Приеду завтра, все объясню потом Джереми»; а в четверг сел на корабль, отплывающий в Шербур.
II
Легенда значительно исказила историю первых лет пребывания Сиббера в Европе, и это не удивительно, поскольку мы очень мало знаем об этом периоде его жизни. Однако один важный факт не подлежит сомнению. Он окончательно переменил фамилию «Сибба» на «Сиббер», по-видимому, под влиянием духовного честолюбия, которое подсказывало ему, что даже эта слабая связь с покойным английским литератором{17} может быть ему полезной. И в этом он оказался прав, поскольку в Англии — конечной цели его стремлений — в глазах общества гораздо выгоднее быть, к примеру, внучкой поэта, чем самим поэтом. Некоторые даже начали сомневаться, носил ли он вообще когда-нибудь фамилию «Сибба», о чем тем не менее неоспоримо свидетельствует паспорт, ставший теперь одним из сокровищ библиотеки конгресса, а также множество записей в гостиничных книгах, приобретенных по общественной подписке и поднесенных в дар Ватикану. Во всех этих официальных документах неизменно стоит фамилия «Сибба». Почему он не оформил перемену фамилии официально, когда сделался полноправным британским гражданином, — навсегда останется загадкой для нас; вероятно, он забыл об этой мелочи, учитывая, что ему не легко было решиться принять новое гражданство. Может быть, для спокойствия человечества было бы даже полезным, если бы Сиббер продолжал колебаться. Многих из нас все еще повергает в трепет угроза войны между Соединенными Штатами и Британской империей — угроза, возникшая исключительно вследствие споров о том, следует ли считать блаженного Сиббера американцем или британцем. Мир между нордическими странами был сохранен лишь благодаря необычайному такту американского посла, который нашел формулу, приемлемую для обеих держав, назвав Сиббера «нордическим христианским националистом». Если бы Джон Элайас Сибба сохранял письма своего сына, которые получал каждый месяц, мы были бы полностью осведомлены об этом интересном периоде его жизни, но, к сожалению, ответив на эти письма, он неизменно их уничтожал, и, таким образом, о многом мы можем лишь догадываться. Легенду о том, будто бы Сиббер совершил босиком паломничество к храму Лурдской богоматери, следует отвергнуть, равно как и благочестивую, но извращенную версию о его путешествии в Биарриц с некоей английской графиней, имя которой до сих пор не удалось установить, несмотря на усилия крупнейших ученых. Столь же фантастическим было утверждение, будто он с помощью подкупа завладел большой берцовой костью святого Фомы Аквинского, хранившейся в одной неаполитанской церкви. Это, конечно, очередная клевета «запористов». Сиббер побывал в Неаполе лишь долгое время спустя после своего обращения, а если нужны другие доказательства, то достаточно вспомнить простой факт, что жалкая кость, о которой идет речь (она не больше ножки индейки), по сей день находится в храме и снабжена папским свидетельством о подлинности.
Совершенно очевидно, что во время своего пребывания в Париже Джереми Сиббер много и упорно читал. Иначе чем мы можем объяснить ту универсальную и всепокоряющую эрудицию, которую он впоследствии чаще держал при себе, нежели обнаруживал открыто? Почти вся его дальнейшая жизнь была либо бурной и несчастной, либо насыщенной общественно полезной деятельностью. Наиболее благочестивые из его последователей верили и верят доныне, что он по наитию свыше обладал знанием языков, а также тайн науки и загадок истории. Тем самым они явно переоценивают преимущества «косвенного» метода. Положительный вклад Сиббера в науку почти ничтожен. Зато он обладал исключительным умением находить ошибки у других. Таким образом, если автору требовалось восемь или десять лет, чтобы написать книгу, то Сиббер отыскивал в ней все ошибки за каких-нибудь восемь или десять дней, а работа над любым из его блестящих «разоблачительных» сочинений требовала не более полугода. Так он приобрел репутацию человека, который знает больше самых знаменитых ученых и обладает бóльшим талантом, чем самые одаренные из них. Он был, так сказать, стражем над стражами, критиком над критиками, которого никто уж не осмеливался критиковать.