Джереми был так поглощен наукой, что у него оставалось мало времени для общения с людьми. Скоро он убедился, что профессор Тиббитс почти не имеет веса в Сорбонне, но он был слишком осторожен, чтобы открыто обнаружить свое удивление. Вместо этого он засел за работу с целью вскрыть недостатки методов Шартрской школы, его неопубликованное (и, к сожалению, утерянное) сочинение на эту тему стяжало ему огромный авторитет среди его коллег.
«Се Sibbére, il est très fort, — говорили они друг другу. — Il sait préciser admirablement les défectuosités de la methode. C'est fantastique, s'est formidable».[4] На их настоятельные просьбы опубликовать что-нибудь Джереми отвечал улыбкой и скромно пожимал плечами. Qualis Tacitus Sedeo.
Однако, несмотря на всю напряженность и гигантский размах своих научных занятий, он все же нашел возможность стать восторженным и пылким приверженцем мосье Шарля Морраса,{18} ревнителя национализма, монархии и католического послушания. Поскольку Сиббер не был французом, он не мог формально состоять в организации «королевских молодчиков», но за его трогательную преданность великому доктринеру его прозвали «денщиком учителя». Он готов был к любым услугам, с одинаковой гордостью покупая для учителя пачку папирос «Капрал» и помогая ему разоблачать ошибки и злодеяния Третьей республики. Кроме того, в нашем распоряжении имеется любопытный документ, подтверждающий, что он время от времени входил в число «молодчиков» — личной охраны учителя. Сохранилась фотография редакции «Аксьон франсэз», сделанная, примерно, за год до войны. Три «молодчика» лежат на полу, одетые, но завернутые в одеяла. За столом, перед номером газеты и полупустой бутылкой джина, сидит недремлющей Сиббер. Qualis Tacitus Sedeo.
Так незаметно прошло полтора года, и французы привыкли видеть худощавого и меланхоличного молодого американца на самых серьезных научных собраниях. Сиббер мало с кем подружился и выступал крайне редко, но слушал всегда очень внимательно. Он уже приобрел некоторый вес и время от времени разбивал чужие аргументы или умерял восторги умело вставленным критическим замечанием. Однако мысли его все чаще обращались к Оксбриджу и Лондону; он исполнился почти непоколебимой решимости занять свое место среди историков новой школы, которые успешно революционизировали в Англии научные методы. В период между тысяча девятьсот девятым и двенадцатым годами неожиданно выдвинулись такие выдающие представители нового метода, как Трэгсон, Хоу, Скеффингтон, Гринт и Люкас Чолмп; в то же время, как это часто бывает, появление соперников вызвало у старой школы последнюю вспышку энергии, и она выдвинула популярные фигуры Хэббли, Фреммеля и Клеббера.
Интуиция, а также принципы, усвоенные Сиббером в годы учебы, влекли его к старой школе. Он преклонялся перед проницательной холодностью Клеббера, который в двадцать пять лет получил кафедру в одном из провинциальных университетов. Однако случай — или, скажем, провидение — направил его стопы к новой школе, где его удивительные таланты обнаружились легче и быстрее. Его письма к Клебберу остались без ответа, да и трудно было ожидать, что этот избалованный питомец Оксбриджа проявит хоть малейший интерес к мнениям или к самому факту существования безвестного американского исследователя из Сорбонны. Зато Люкас Чолмп был американцем, который заслужил в Англии славу своими беспощадными разоблачениями Вашингтона и Джона Поля Джонса.{19} Вместе с тем этот ученый, остро чувствуя свое относительное одиночество среди европейских коллег, страстно мечтал — и до сих пор мечтает — основать историческую школу Чолмпа в противовес Трэгсону, Хоу и их приспешникам.
4
Этот Сиббер — могучий ум. Он обладает удивительной способностью уточнять недостатки метода. Это невероятно! Это грандиозно!