— В то время слово «лето» означало «год», — пояснил я.
— А, тогда понятно, -- кивнула девочка. – Ну что, будешь дверь искать? – с любопытством посмотрела она на меня.
– Ну да, – кивнул я.
– О, а я, кажется, уже что-то нашла! – заявила внезапно Маша.
– Ты? – непонимающе обернулся я к Антоновой. – Каким образом?
– Что? Что ты нашла? Расскажи! – запрыгав от нетерпения на месте, тут же пристала к ней и Вика.
– Думаю, ответ на загадку Дэйсьюк-сана, – заявила девушка. – Помните, про цифры? Один – восемь – один – восемь. И одна из них, вроде как – ошибочная. Смотрите! – указала она нам рукой на надпись на пьедестале.
– Ты имеешь в виду, 1818-й год? – понял ее Пашка. – И где же ошибка?
– Внимательнее смотрите! Вторая восьмерка.
Я пригляделся. И в самом деле: рядом с последней цифрой года на граните отчетливо виднелся след исправления: словно раньше там была «семерка», но ее почему-то отодрали, заменив на «восьмерку».
– Точно! – хмыкнул Иванов. – Даже расстояние от «единички» разное! То есть правильная цифра – «7»? Как там было? «Восьмые врата»? А на самом деле, значит, седьмые?
– Думаю, да, – кивнула Маша.
– И это вот так прям висит в открытую, у всех на глазах? – недоверчиво покачал головой я.
– Ну, исходную-то формулу, один-восемь-один-восемь – точнее, к чему она применима – отсюда не вычислишь, – заметила Антонова.
– К чему она применима, мы и сами пока не знаем, – бросил Пашка.
– Наверняка, к Царь-колоколу. «Когда придет пора бить в колокол», – не согласился с ним я, процитировав Дэйсьюк-сана.
– «Черед», – поправила меня Маша. – «Придет черед», а не «пора». В остальном – поддерживаю.
– Ну, может быть, – не стал спорить мой приятель.
– Но все же странно, – проговорил я, задумчиво потерев пальцами начавшую вдруг чесаться переносицу. – В самом центре Москвы, прилюдно – такой явный намек – и люди его не замечают? Ладно, у Дэйсьюк-сана народ не был – но явное же исправление! Неужели никто не задастся вопросом – почему так? И как, кстати, после стольких реставраций памятника, след от «семерки» тупо не затерли за двести лет?!
– Может, потому и не затерли, что это намек, – предположила Антонова. – Лишний довод в пользу того, что я права… Ты нашел дверь? – осведомилась она затем.
– Еще нет, – мотнул головой я. – Все на циферки пялился. Сейчас начну искать…
Дверь нашлась быстро. Она располагалась с тыльной стороны памятника, перед самым барельефом, изображавшим изгнание из Москвы поляков (нельзя, кстати, не отметить, что позади постамента, несмотря на достаточно широкий проход, не было сейчас никого, кроме нас четверых – вид на Минина и Пожарского со спины туристов, на наше счастье, не особо привлекал). Все выглядело точно так же, как вчера на Тверской площади: светящийся прямоугольный контур, пара серебристых иероглифов и щель под ними. Разве что последняя оказалась короче – ну так и купюра-«десятка» была куда меньшего размера, нежели давешняя двухсотрублевая!
– Вот она! – прошептал я, остановившись и доставая припасенную банкноту. – Вика, ты лучше куда-нибудь подальше отойди! Остальные – беремся за руки!
– Я уже! – послушно попятилась моя сестрица.
Машина ладонь мягко легла в мою, с другой стороны к девушке уже подцепился Пашка, и свободной рукой я аккуратно просунул купюру в щель. «Десятка» растворилась в воздухе, призрачная дверь отворилась, и мы нырнули в открывшийся проход.
Внимание!
Вы вошли в оффлайн-данж «10»!
Удачного прохождения!
Помятуя о том, что произошло с Машей в прошлый раз, я приготовился ее подхватить, когда исчезнет коляска – но нежданно получил чувствительный тычок в бок, отбросивший меня в сторону на пару шагов. Коротко ругнулся Пашка – с ним, по ту сторону от Антоновой, вышел аналогичный конфуз. Маша же, вместо того, чтобы упасть на мостовую, наоборот, стремительно вознеслась на уровень наших голов, оказавшись верхом на уже знакомой всем нам кобылице.
– Фига се! – присвистнул Иванов. – Красиво жить не запретишь!
Я же, убедившись, что у спутницы все более чем в порядке, поспешил оглядеться.
Мы стояли в самом центре Красной Площади – мощеной разномастным булыжником и совершенно безлюдной. Позади нас возвышалась кремлевская стена – не красная, а, скорее, белая – с буро-серыми проплешинами в тех местах, где краска облезла от времени. Впереди – стояло узнаваемое здание ГУМа, а прямо перед нами – гранитный постамент памятника Минину и Пожарскому, перенесшийся сюда вместе с нами через полплощади – от входа в Собор Василия Блаженного. Причем, на бравых героев Смутного времени мы снова смотрели в лицо, а не в затылок.