За плечами уже семь десятков лет и полвека научной деятельности. Срок немалый. Не мудрено, что на голове почти не осталось волос, а под глазами набухли мешки. Иные и не доживают до столь почтенного возраста. И уж, во всяком случае, немногие удостаиваются видеть эту круглую цифру, отделанную в красный бархат и увитую цветами, над столом президиума в актовом зале университета.
А заседание Ученого совета, посвященное семидесятилетию профессора Бенецианова, было особенно торжественным. Папки с адресами заполнили весь стол. Все выступавшие называли себя не иначе как учениками Модеста Петровича. Все отмечали, что именно с него, профессора Бенецианова, началась история геологического факультета.
Да так оно и было. Все они, сидящие в этом зале, слушали профессора, изучали его труды. Знали, как Бенецианов еще в первые годы Советской власти создал геологический кабинет при естественном факультете, а затем добился выделения его в самостоятельный факультет. Все читали работы Бенецианова, датированные еще тысяча девятьсот двадцать шестым, двадцать вторым и даже семнадцатым годом.
Только вот о его послевоенных работах почему-то никто ничего не знал. И зеленая молодежь, сидящая в задних рядах зала, почему-то непочтительно посмеивалась, когда маститые ученые называли себя учениками Бенецианова. И в зале почему-то совсем не было геологов-производственников, которые съезжаются в таких случаях из самых далеких уголков страны.
Но разве это могло испортить общую картину торжества? Нет, Бенецианов знал себе цену, и все, что говорилось на юбилейном заседании, принимал как должное. В университете его ценили. На факультете же, как говорили, без ведома Бенецианова ни один лаборант не смел даже стол передвинуть с места на место. Ему принадлежало последнее слово в любой дискуссии. К его советам прислушивались почти все заведующие кафедрами.
Прежде этого «почти» не было. Бенецианов, сам будучи сыном профессора, всегда придерживался мнения, что в науку не следует пускать людей со стороны. Нет, он был убежденным демократом и с первых дней революции, не задумываясь, встал на сторону большевиков. Но в то же время считал, что и рабочая власть должна уважать привилегии ученых, ибо ученые всегда и везде составляли особый круг людей избранных, людей с особым укладом жизни, особыми традициями, привычками. А раз так, то и пополнение научных кадров должно идти только из этого круга.
Открыто он об этом не говорил, но, будучи бессменным деканом геофака, делал все возможное, чтобы в коллектив не попадали «посторонние». И долгое время ему это удавалось. А теперь вот приходится поступаться своими принципами. Все больше засоряется факультет чужаками. Среди них был и Воронов, который пришел в университет сразу после войны в потрепанной солдатской гимнастерке и вдруг потребовал введения факультативных курсов и спецсеминаров, где ставил потом своими вопросами в тупик даже самых опытных преподавателей.
Этого-то Воронова бывший заведующий кафедрой минералогии и пригласил к себе в аспирантуру. Бенецианов возражал против него, ибо уже тогда предвидел, чем может закончиться такое приглашение. Но действовать более решительно, — к сожалению, не смог: слишком много шума наделал вороновский прибор.
С тех пор и кончился мир на факультете. Молодой ученый никак не хотел покориться Бенецианову. С него стали брать пример и другие сотрудники. На факультете начался разлад, появилась оппозиция. После же того, как Воронова избрали заведующим кафедрой, с ним вообще не стало сладу.
И дело не только в том, что он превратил свою кафедру в филиал физмата. И даже не в том, что не хотел считаться с факультетскими традициями, которые так ревниво оберегал Модест Петрович. Главное было в другом: Воронов расшатывал саму основу геологической науки, той науки, которой Бенецианов отдал всю жизнь и которая зарекомендовала себя как безотказная служанка горнорудного дела, по крайней мере, здесь, в стенах руководимого им факультета.
Правда, сам Бенецианов не выступал в последние годы с фундаментальными трудами. Но разве не под его руководством и не его ученики продолжают развивать и совершенствовать методы геологических исследований? Много ли найдется школ, которые пользовались бы такой же известностью, как школа профессора Бенецианова!
И подо все это теперь подкапывается Воронов. Год назад Бенецианов попытался было покончить с этим, поставил вопрос о передаче темы Воронова на физмат. В случае успеха тому не оставалось бы ничего другого, как и самому перейти к физикам. Но Воронов оказался удивительно изворотливым. Он поднял молодежь, дошел до парткома и все-таки добился того, что сохранил тематику кафедры. Далось это ему нелегко — два месяца пролежал в больнице и как будто утихомирился. Однако ненадолго.
Пора бы с этим кончать. Вряд ли теперь у кого-нибудь из профессоров остались сомнения в пагубности вороновских затей. Только Греков еще не может отделаться от своего либерализма. А Греков — это все! Без его поддержки нечего и думать об избавлении от Воронова. Но как убедить его занять более решительную позицию?..
Модест Петрович встал из-за стола и в раздумье заходил по кабинету.
Студент четвертого курса Вася Герасимов кипел от возмущения: его, секретаря комсомольского бюро факультета, подняли на смех. И кто же? Сам секретарь партбюро. Можно ли после этого руководить молодежью?
Он-то, Алексей Константинович Стенин, говорят, впервые на партийной работе и, кроме своих ракушек, знать ничего не знает. А Вася еще с первого курса руководит ребятами. Был и комсоргом в своей группе, и членом факультетского бюро, и даже членом университетского комитета комсомола. Вчера намекнули даже, что есть мнение рекомендовать его в члены горкома. Тогда он покажет, как надо работать!
И вдруг этот Стенин! Герасимов зашел проинформировать его, секретаря, о явном неблагополучии на кафедре минералогии. Там молодежь — подумать только! — создала чуть ли не организацию какую-то, выпускает без ведома комсомольского бюро не-то бюллетень, не то газету. Вася не преминул захватить с собой экземплярчик. А Стенин прочел — и давай хохотать. Да мало того, еще сказал, что ему, Васе, не хватает чувства юмора. У ребят мозги набекрень, а ему юмор!
Вася в сердцах рванул дверь в деканат и невольно попятился: перед ним стоял декан.
— А-а-а, комсомольский лидер! Но почему такой воинственный вид? Ну-ка, выкладывайте,
— Да что там выкладывать! — Вася вздохнул. — Тут работаешь, стараешься, а некоторым смешно.
— Кому? Кто эти некоторые?
— Да вон Алексей Константинович.
— Стенин?
— Да! Я ему насчет кафедры минералогии доложил, а он…
— Что же на кафедре минералогии?
— Видите ли, Модест Петрович… — Герасимов замялся, поглядывая на секретаря и двух девушек-первокурсниц, навостривших уши.
— Пройдемте ко мне в кабинет.
Вася последовал за деканом.
— Ну-с, так что же там случилось? — промолвил Бенецианов, усаживаясь и кивая Васе на рядом стоящее кресло.
— Да все эти ребята… ну, «физики» наши! Я давно уже к ним присматриваюсь. Мне кажется, они… Понимаете, Модест Петрович, — Вася понизил голос, — мне кажется, они какое-то подозрительное общество создали…
— Как? — Бенецианов выпрямился в кресле.
— Да что-то у них там… Сидят у себя каждый раз до поздней ночи. Я как-то шел с заседания, смотрю — свет. И дверь полуоткрыта. Подошел и слышу: «Так дальше продолжаться не может. Надо расчистить эту плесень. А прежде всего привлечь молодежь, студентов старших курсов, аспирантов…»
— И что же вы думаете? — перебил декан.
— Тогда я еще ни о чем не думал. А теперь вижу, это неспроста. У них, Модест Петрович, в петлицах такие красненькие цилиндрики, вроде значков. Я как-то спросил, что это значит. Мне отвечают: радиодеталь, «сопротивление». Сопротивление, видите ли, — а чему?!