— Выступление Чепкова? Что же в нем было такого… смешного? — удивился Бенецианов.
— Так ведь весь смысл его «речи» сводился к тому, что углубленное изучение физики не только ни к чему, но даже мешает геологу. И это ученый! Ученый — против науки!
Бенецианов поморщился:
— Против физики — это не значит, против науки вообще.
— Но зато очень напоминает мне «индийскую актрису».
— Что-что? — не понял Бенецианов.
— «Индийскую актрису», — повторил Греков, шаря по карманам в поисках спичек. — Разве не слышал?
— Нет, не слыхал.
— Ну, как же! В свое время на кафедре столько было разговоров об этом…
— Понятия не имею.
— Тогда слушай, — Греков наконец закурил и поудобнее уселся в кресле. — Это было давно, еще в первые годы революции. Тогда Семен Лазаревич, мой учитель… Ты его помнишь, конечно?
— Разумеется! Чудесный был старик, шутник, весельчак. — Бенецианов тоже сел к столу и взял папиросу.
— Вот-вот! — сказал Греков, подавая спички. — Он и рассказал нам эту историю. Дело было так. Ехал он однажды утром в университет. А кучер его Пантелей — я его до сих пор помню, занозистый был мужичонка — знай себе ворчит на козлах:
— Вот ведь, революцию сделали, и все должно бы стать по-новому. А как возил тебя в пролетке, так и вожу. Как сидел на этих козлах, так и сижу…
Семен Лазаревич слушал, слушал, да как гаркнет:
— А ну, слезай с козел!
Пантелей соскочил на землю и, ехидно подбоченясь, повернулся к своему седоку:
— А дальше?
— Теперь садись в пролетку!
— Зачем это?
— Садись, тебе говорят!
Пантелей почесал в затылке, буркнул что-то и забрался-таки в тарантас. А Семен Лазаревич вскочил на козлы, взял вожжи и — ну погонять! Пантелей понял, в чем дело, сидит, ухмыляется. Шутка сказать — профессор везет.
Доехали до университета. Семен Лазаревич соскочил с козел и говорит:
— Теперь ступай на кафедру, да поторопись, через пять минут лекция.
— Чего-чего? — захлопал глазами Пантелей.
— Ничего особенного, — говорит Семен Лазаревич, — я тебя довез, а ты за меня лекцию отчитай. Хватит на козлах сидеть — революция.
Пантелей туда-сюда, шутник, мол, профессор. А Семен Лазаревич — знаешь, какой он был, в плечах косая сажень — взял его за плечи и прямо в дверь.
— Иди-иди, — говорит, — я не обижусь, как-нибудь сочтемся. Да тему-то лекции не забудь: «Оптическая индикатрисса в кристаллах».
Тут и взмолился наш Пантелей:
— Семен Лазаревич, благодетель, дозволь мне кучером остаться! Христом богом прошу! А эта самая… индийская актриса в крестах, нешто она по мне, да и слов я таких отродясь не слыхивал…
Вот так, Модест. История эта, конечно, старая… Однако не кажется ли тебе, что все, о чем говорил сегодня Чепков, напоминает «индийскую актрису»?
— Ну, что ты, Леонид, зачем же так? Оговорился, видно, Иван Яковлевич, это с ним бывает. Не бог весть какого ума человек. С неба звезд не хватает, но ничего, тянет кафедру и диссертацию вот скоро защитит. Нет, с ним работать можно…
— Это как понимать?
— Ну, как… Во всяком случае, когда он был секретарем, на факультете было спокойнее. Совсем не то, что ныне, с этим Стениным…
— Стенина я уважаю.
— Я тоже… ничего не имею против Алексея Константиновича. Но с Чепковым работать было легче.
— Ты хочешь сказать, удобнее?
— Я хочу сказать, мы понимали друг друга с полуслова.
— Еще бы! — рассмеялся Греков. — Это был не секретарь, а твой заместитель по политчасти.
— Не понимаю, чем он тебя не устраивал?
— Я людей не делю на тех, которые «устраивают» и которые «не устраивают». Просто одних уважаю, других — нет.
— А если эти уважаемые начнут ставить палки в колеса?
— Порядочный человек всегда останется порядочным, если даже окажется противником.
— Гм… Возможно. Но все-таки избавь нас бог от любых врагов, и порядочных, и непорядочных. А Иван Яковлевич умел с людьми ладить. И главное, считался с мнением всех…
— А всех ли?
— Ты же сам говорил, что даже к тебе, беспартийному, он заходил советоваться по любому вопросу, даже о составе партбюро.
— Ко мне он заходил, это верно. А вот советовался ли с рядовыми коммунистами, прислушивался ли к мнению молодых ученых?
— Но совет профессора важнее совета какого-нибудь ассистента. Так что, для пользы дела…
— Сомневаюсь, чтобы он поступал так для пользы дела. Судя по его сегодняшнему выступлению…
— Но ведь и я выступал сегодня против предложения Воронова.
— Вот-вот! В этом всегда и заключалась его «польза делу»: повторять то, что скажешь ты. Да только делает он это как тот медведь, что пытался булыжником комара на лбу у покровителя прихлопнуть.
— Этого я не замечал.
— Напрасно! Он ведь и сегодня, можно сказать, утопил тебя. Взял твои аргументы и довел их до полнейшего абсурда. Честное слово! Если кто еще и сомневался в правоте Воронова, то уж после такой речи… Скажи спасибо Стенину, что тот не дал ему до конца изложить свое кредо. Не то пришлось бы тебе самому выступать против такого «защитника».
— Ну, это слишком! Есть у Чепкова, конечно, такая слабость. Любит поговорить. И нет-нет, да хватит через край. Но кто без недостатков? А дисциплину держать он мог. Студенты при нем по струнке ходили.
— Это верно. Только как он держался со студентами? Урядник!
— Урядник не урядник, а спуску не давал. Если же все будут относиться к студентам так, как ты…
— Это было в университетских традициях всегда.
— Мало ли что было. А нынешним студентам только дай волю!
— Это наш вечный спор. Я никогда не пойму твоего взгляда на молодежь. Ведь им жить, а нам с тобой… Да и для кого мы работаем, пишем свои труды, читаем лекции?
— Делаем-то мы для них не мало. А толку? Выучили вот Воронова…
— И что же?
— Как что? Чего только не услышали от него, нашего ученика, сегодня! Геология устарела! Зашла в тупик! Кто дал ему право делать такие заключения? О каком тупике может идти речь, если мы каждый год, каждый день узнаем все новые и новые факты о строении тех или иных регионов, выявляем новые закономерности в размещении полезных ископаемых, вводим в свой арсенал новые методы исследования…
— Ну, ты, кажется, не очень ратуешь за эти новые методы, судя по тому, что говорил на сегодняшнем заседании.
— Я выступал против превращения факультета в филиал физмата. Да! Против разрушения нашей традиционной лабораторной базы, против подчинения ее чуждому геологии направлению. Ведь к чему клонит Воронов? К тому, чтобы все ассигнования на оборудование шли на приобретение всяких там электронографов, осциллографов, то есть того, что нужно только ему.
— Но ты сам говорить, что все мы вводим новые методы исследования.
— Вводим. Но если, к примеру, тебе понадобится какой-нибудь радиоактивный изотоп, ты не будешь требовать создания на факультете атомного реактора.
— Гм… допустим.
— Вот то-то и оно! Для того чтобы украсить работу двумя-тремя рентгеновскими анализами, всегда можно сделать их на стороне. Без всяких хлопот…
— Н-да… «Украсить», говоришь?
— Ну, иллюстрировать, что ли. Не все ли равно! Это же геологические работы. Вот для Воронова — другое дело. Ему эти осциллографы стали дороже минералов. Заведующему кафедрой минералогии!
Греков нахмурился:
— К чему столько желчи, Модест?
— Но как же иначе! Разве можно говорить спокойно, когда человек, называющий себя геологом, воспитанный этим факультетом, предлагает отбросить, как старую ненужную рухлядь, то, над чем мы трудились десятки лет. И не только мы, но и сотни, тысячи наших коллег во всей стране!
— Постой, Модест. Я понимаю тебя, но Воронов поднял такой вопрос, от которого нельзя отмахнуться. Он слишком серьезен и сложен. Это верно, все мы не сидим сложа руки. Но ведь главное не в том, как мы работаем, а в том, что мы делаем…