Мери Мак-Элпайн было двадцать лет. Лицо у нее было бледным несмотря на многие часы, проведенные на солнце, большие карие глаза, блестящие, черные, как ночь, и зачесанные назад волосы и самая обворожительная улыбка, когда-либо озарявшая мототрек Гран-При. Она вовсе не старалась улыбаться обворожительно, это получалось само собой. Все члены команды, даже молчаливый Джейкобсон с его ужасным характером, были так или иначе в нее влюблены, не говоря уже о множестве других. Мери сознавала это, принимала как должное и с достоинством, но без тени насмешки или снисхождения. Во всяком случае, она рассматривала уважение, которое к ней питали другие, лишь как естественный отклик на то уважение, которое она питала к ним. Несмотря на живой ум и сообразительность, Мери Мак-Элпайн в некоторых отношениях была еще совсем ребенком.
В этот вечер, лежа в безупречно чистой и безжизненно стерильной больничной палате, Мери Мак-Элпайн выглядела еще более юной, чем обычно, а также, что и не удивительно, совсем больной. И без того бледная от природы кожа сейчас казалась совсем белой, а большие темные глаза, которые она открывала на мгновение и будто нехотя, были затуманены от боли.
Эта боль отразилась и в глазах Мак-Элпайна, когда он посмотрел на свою дочь, на ее перевязанную ногу, лежавшую поверх простыни.
Он наклонился и поцеловал дочь в лоб, потом сказал:
— Тебе надо хорошенько выспаться, дорогая. Спокойной ночи!
Она попыталась улыбнуться.
— После всех этих таблеток, что мне дали, я, конечно, засну… И еще, папа…
— Да, родная?
— Джонни не виноват… Я знаю, он не виноват. Это все из-за машины. Я точно знаю.
— Мы это выясним. Джейкобсон уже занялся машиной.
— Вот увидишь… Ты попросишь Джонни навестить меня?
— Только не сегодня, родная. Боюсь, что он тоже не совсем здоров…
— Он… он не…
— Нет, нет… Просто шок. — Мак-Элпайн улыбнулся. — И его напичкали такими же таблетками, что и тебя.
— Шок? У Джонни Харлоу шок? Не могу поверить! Он уже три раза был на волосок от смерти и тем не менее ни разу…
— Он видел, что с тобой произошло, моя родная. — Мак-Элпайн сжал руку дочери. — Я еще зайду сегодня, попозже.
Он вышел из палаты и направился в приемную. У дежурного столика врач разговаривал с сестрой.
— Скажите, это вы лечите мою дочь? — спросил Мак-Элпайн.
— Мистер Мак-Элпайн? Да, я. Доктор Шолле.
— У нее очень плохой вид.
— Никакой опасности нет, мистер Мак-Элпайн. Она просто находится под действием анестезии. Мы были вынуждены сделать это, чтобы уменьшить боль, понимаете?
— Понимаю. И как долго она…
— Две недели. Возможно, три. Не больше.
— Еще один вопрос, доктор Шолле. Почему вы не сделали ей вытяжение?
— Мне кажется, мистер Мак-Элпайн, что вы не из тех, кто боится правды…
— Почему вы не сделали ей вытяжение?
— Вытяжение, мистер Мак-Элпайн, применяют при переломе костей. А у вашей дочери левая лодыжка не просто сломана, она — как это по-английски — раздроблена, да, пожалуй, это то слово: раздроблена почти в порошок. Немедленная операция пользы не принесет. Придется соединять воедино только то, что осталось от кости.
— Значит, она никогда не сможет сгибать лодыжку? — Шолле утвердительно кивнул. — Вечная хромота? На всю жизнь?
— Вы можете созвать консилиум, мистер Мак-Элпайн. Пригласите лучшего ортопеда из Парижа. Вы имеете все права…
— Нет, не нужно. Мне все ясно, доктор.
— Я глубоко сожалею, мистер Мак-Элпайн. У вас прелестная дочь. Но я только хирург. А чудес на свете не бывает. К сожалению.
— Спасибо, доктор. Вы очень добры. Я зайду снова. Скажем, часа через два.
— Лучше не надо. Она должна проспать по крайней мере двенадцать часов. А возможно, и все шестнадцать.
Мак-Элпайн кивнул в знак согласия и вышел.
Даннет отодвинул тарелку, так и не притронувшись к еде, посмотрел на тарелку Мак-Элпайна, тоже нетронутую, и перевел взгляд на погруженного в свои мысли Мак-Элпайна.
— Оказывается, Джеймс, — сказал он, — ни один из нас в действительности не такой уж крепкий, как мы думали.
— Всему виною возраст, Алексис. Он догоняет нас во всем.
— Да, и, судя по всему, с большой скоростью. — Даннет придвинул к себе тарелку, горестно посмотрел на нее и снова отодвинул. — В конце концов, черт возьми, это лучше, чем ампутация.