Сестры ушли на работу. Отец стал собираться в магазин и на базар. Матери он говорил: "Ведь надо, мать, что-то купить..." - "Иди, иди, отец, может быть, что-нибудь и достанешь..."
Володя сидел у меня на коленях, мать на табурете против меня. Расспрашивали обо всем: не болят ли мои раны? На сколько приехал? Расспросам не было конца. Мать немного помолчит, приложит фартук к мокрым от слез глазам и снова начнет.
- О том, что ты, Степа, взял Гитлера логово, я первый раз услыхала еще пятого мая от бабушки Марфы, наверно, помнишь ее, которая перед войной была сторожихой в клубе. Вот она утром этого пятого мая встретила меня на улице и говорит: "Евгеньевна! Слышала чо про твово-то сына говорили седня по радио?" - "Нет, - отвечаю. - Радио у нас месяц молчит". - "Ну дак вот, Евгеньевна, - продолжала Марфа, - твой-то Степан чо-то на фронте сделал, он какой-то начальник". - Я Марфе отвечаю, что он у меня капитан. Командует батальоном. - "Нет, - говорит Марфа, - не об етом сказывали... я не помню, уж там были какие-то мудреные слова. Одним словом, Евгеньевна, твой сын стал каким-то уж шибко большим начальником".
Слушая рассказ матери, я от души смеялся. Так не смеялся четыре года.
Бабушка Марфа об этой передаче говорила всем и на всех перекрестках. В Березовском кое-кто ее новость истолковал по-своему, были и такие кривотолки березовских старушек:
- Степка-то Неустроев опять что-то натворил, Марфа сама слышала по радио. Он что-то там взял...
- Ничего нет удивительного, - твердили другие, - от него все можно ожидать. Ведь мы помним, каким отчаянным он был до войны...
Мать рассказала о том, что последнее письмо, которое я писал 3 мая из рейхстага, получили второго или третьего июня. А война после 3 мая шла еще шесть дней, и мои родные много пережили, много передумали - жив ли? Сколько полегло на фронте людей в последние дни!
Она рассказала и о том, как 15 мая приехали к ним домой из горкома партии и горвоенкомата. Впервые от них узнали, что я штурмовал рейхстаг и участвовал в водружении Знамени Победы. А на вопрос родителей - жив ли? они ответили: "Наверно, жив". Об этом никто не знал. И вот я живой. Сижу за родительским столом. Не прошло и часа - вернулся отец. Он коротко рассказал, что по дороге встретил Жильцова - председателя горисполкома, сказал о моем приезде.
Часов в двенадцать приехали работники горкома партии во главе с первым секретарем Дмитриевым, военком капитан Мурашкин и Жильцов с работником исполкома Л. Бляхером.
Стол был накрыт во дворе. Первый тост подняли за нашу Ленинскую партию! Выпили за Сталина, за Победу! За фронтовиков и рабочий класс, которые не жалели сил и жизни во имя Победы!
На второй день я представился работникам горкома партии и горисполкома.
Позвонили в Свердловский обком партии. Мне разрешили десять дней отдохнуть, после чего я должен явиться к ним. За четыре года первый раз был свободен. Никаких обязанностей. Не терпелось навестить своих друзей и знакомых.
Сашу Пономарева, который был у меня заместителем в сорок третьем году, застал дома. Вместо руки у него был протез. Пошли с Сашей по улицам Березовского.
Зашли к родителям Вани Шабардина... убит. Мать Миши Кобелева, увидев меня, еле-еле выговорила: "Степонька, а ведь Мишенька мой убит еще в сорок первом, под Москвой. Спасибо тебе, что зашел, не забыл старуху. Ваня Мартынов убит. Венка Галошин убит. Миша Колпаков убит".
К кому бы ни зашел, слышу одно и то же страшное слово - убит... Многие десятки моих довоенных друзей погибли. Березовский сразу показался мне каким-то тихим и опустевшим. Оставшиеся дни отпуска я провел с Сашей Пономаревым. Ходили на реку Пышму рыбачить. Купались в Чистом разрезе [Разрез - глубокий водоем вроде озера]. Собирали в лесу грибы и ягоды. Вспоминали сорок второй год: как строили ротную баню, как стояли в обороне под Белью, и без конца, с мельчайшими подробностями говорили о 16 февраля сорок третьего года, о наступлении на Рамушевский "коридор", где Саше оторвало руку, а мне перебило правую ногу. Вспомнили свою роту, перебрали поименно всех - кто жив, кто убит.
Навестил я своего наставника - Филиппа Феоктистовича Васильева. Он штурмовал Зимний дворец. Большевик. В гражданскую войну командовал партизанским отрядом. В довоенные годы в Ленинском поселке заведовал клубом. Он сумел привлечь нас, подростков, к себе. Интересно рассказывал о том, как воевали с Колчаком, как брали Уфу и, конечно, о штурме Зимнего. Мы его полюбили и тянулись к нему. Многие из нас мечтали походить на него. А вот сейчас я рассказывал о фронте, о штурме рейхстага, он внимательно слушал. Здесь же сидела его семья. До глубокой ночи продолжался у нас разговор.
В гражданскую войну Филипп Феоктистович был тяжело ранен. Раны мучили его всю жизнь. Стал инвалидом первой группы. Определили пенсию.
- Хорошо, что старшие дочери - Нина и Роза - работают, а то бы с такой семьей было тяжело, - говорил старый партизан. - Сейчас, - продолжал он, устраивается в детский садик младшая - Лида.
Я посмотрел на нее... Она покраснела и опустила голову. Жена Филиппа Феоктистовича - Екатерина Васильевна, у которой я учился в четвертом классе, шутливо погрозила мне пальцем...
Вскоре мы с Лидой поженились. Совместная жизнь с Лидией Филипповной подходит к сорока годам. У нас сын, Юрий. Он офицер, служит в Советской Армии. Дочь, Таня, работает на крупном заводе техником-конструктором. Растут внуки: Виктор, Андрей, Саша, внучка Оля.
В Свердловском обкоме партии мне составили план встреч с рабочими заводов. Посчастливилось встретиться с десятками прославленных заводских коллективов, которые своим трудом ковали Победу, обеспечивали фронт боевой техникой. На всех заводах с волнением слушали о берлинских боях, о штурме рейхстага. От имени фронтовиков, как было мне приказано в Главном политическом управлении Советской Армии, я благодарил их за героизм, проявленный в труде. Это действительно был героизм! Люди работали по двенадцать - четырнадцать часов в сутки. Приходилось иногда спать у станка, неделями не уходили домой. Кадровые рабочие, без которых не мог обойтись тыл, подготовили хороших специалистов из подростков и бывших домохозяек.
Более месяца я ездил по Уралу: из района в район, с завода на завод. В конце командировки в обкоме партии попросил разрешения на пять дней съездить в деревню Талицу. Здесь так же, как на заводах, увидел самоотверженный труд своих земляков. Работали женщины на тракторах и комбайнах. Работали старики и дети...
- Все мы отдали фронту. Сами едим картошку и ту недосыта, - говорили они, когда у меня с ними заходил разговор по душам. - Но это бы ничего, продолжали колхозники, - горе людское в другом... Мало вернется домой... единицы, почти в каждом доме похоронки. Вот в чем беда.
Я бродил по окрестностям деревни и любовался природой. За околицей стеной стояли вековые сосны, высокие стволы деревьев прямые, как свечки. Влево от бора в трех километрах блестело Таушканское озеро, противоположный берег его почти не виден. Справа тянулись знаменитые талицкие заливные луга. В противоположной стороне простирались поля, поспевала рожь. Глядя на неописуемую красоту и богатство, думал.
- Нет, господа "мировые завоеватели", вам этого мы никогда не отдадим!
В конце августа кончилась моя командировка. Попрощался с родными, друзьями и со своим Уралом, уехал к месту службы, в Германию.