— Приходилось. Даже когда он ещё Ревелем назывался.
— Прям, лягушка-путешественница.
— Ценю Ваш тонкий юмор. Надеюсь, и Вы наш оцените. После того, как я Вас кое с кем заново познакомлю.
— Валяй!
Ихтиология и водные позвоночные
Покорёженные берега и обезображенное дно глаз не радовали. Рыба Щука, затеявшая индустриальную революцию в рамках отдельно взятой Могучей Реки, в последнее время старалась как можно меньше попадаться на глаза Водному Народу. Переход на промышленные рельсы с треском проваливался. Жулик-Окунь, выписанный с реки Пышма, оказался некомпетентен в вопросах золотодобычи. Хотел красивой жизни. О том, что сама сбаламутила рыбину из другого водоёма, Щука предпочитала не вспоминать.
Положение революционерки сильно пошатнулось. Срочно требовались новые идеи. Свежей крови требовал замшелый и осклизлый после ковыряния рыбьей драги мирок обитателей Могучей Реки.
Ихтиолог Рома, Щукин человечий отец, говаривал: «Пока нам спирт на консервацию препаратов отпускают, новые идеи не переведутся! На том стоим и стоять будем!»
«Конечно, мерзавец изрядный был: обманул маму-Русалку, совратил. Хорошо я рыбой всё-таки родилась. Повезло. От такого папаши и краказябра какая-нибудь могла произойти. А человек учёный был. Этого не отнимешь. В этом плане я вся в него вышла. Б-р-р-р, только до сих пор не могу забыть, как папаша экспонаты изготавливал да в банки стеклянные словно консервы упаковывал. Спирт всё больше в глотку его ненасытную попадал. Препараты протухали. Он их списывал. Всё шито-крыто.
Для консервов бы настоящих я бы поняла и простила: как ни верти, а мы часть пищевой цепочки. Таков удел рыбий. Вон, в устье нашей Реки рыбоконсервный завод стоит, терпим. А им наших душ уже не хватать стало. Через Ледовитый океан завозят нездешнюю рыбу, чтоб производство не накрылось. Теперь «Бычков в томате» выпускают и «Минтая бланшированного». Ещё кильку и шпроты. Фу! За державу (в смысле водоём) обидно!
Папа Рома говорил, что все мы единым миром мазаны. И рыбы, и Русалки, и Водяные, и люди, и даже сам Дух Могучей Реки: все мы позвоночные. Только мы водные позвоночные, а люди и звери сухопутные. И вся разница.
Зря я, наверное, в Реке разработки затеяла: не добраться нам до золота. И золото теперь так не манит. Видать, достаточно ему нашего внимания. Пусть себе лежит.
Я теперь педагогикой заинтересовалась. Талант у меня. И природная склонность к воспитанию подрастающего поколения. Ираида , сущность моя вочеловеченная, во мне пробудилась. Как гром среди ясного неба: Хрясть! И уже у меня в голове! А у неё мозги все методическими разработками забиты и планами занятий. Вот где истинный клад! Духовное — выше материального.
Я уж думала, так век и проживу, со своей человеческой частью не встречусь, а тут — пожалуйте! Может это от того, что мы золото потревожить хотели. Послана мне моя человеческая составляющая для вразумления. А шпарит, как по писаному. Только не очень удобно, что в моей башке сидит. Получается, я самообразованием занимаюсь: сама себе лекции читаю и семинары провожу.
Ничего, подправим методику обучения с учётом местных условий и займёмся организацией гимназии. Глядишь, про мой конфуз с драгой и позабудут. А законы человеческой физики объехать не вышло: драга никудышняя получилась. Надо и Окунька-прощелыгу к делу воспитания приспособить. Родственничек! Пусть растёт среди себя, учится. Педагога из него сделаем. На рыбьем отделении будущей «Первой Водной Гимназии и Прогимназии». Красиво звучит, только что такое «прогимназия» пока не выяснила у Ираиды.»
Поезд идёт на Восток
Загадочный Старик словно помолодел, распрямился. Вынул из кармана старинный кожаный кисет и протянул Розе. Чувствовали молодые люди, что хочется Старику что-то сказать. Да не знает он языка. Это песни его в переводе не нуждались. А тут он, великий сказитель, был беспомощен. Опять неловко!
Помолчали неловко, как-то виновато глядя друг на друга. Неловко и расстались. Поезд двинулся на Восток. Брат и сестра решились, наконец, заглянуть в кисет Гэгээна. Медальончик в виде маленькой золотой лилии искоркой блеснул на утреннем солнце…
***
Давно не было так легко и радостно на душе у мудрого Гэгээна. От молодых людей шла прямо к сердцу неведомая сила. «Дети! Это же моидети! И вместе все мы — Дети Невидимых Родителей!»
В дверь купе, деликатно стукнув пару раз, заглянула подряженная для присмотра за нерусским Старцем проводница, с подносом, уставленным стаканами в подстаканниках:
— Чаёк пить будете? Простите, — спохватилась и стала объяснять жестами, что называется на пальцах. Получилось не очень понятно. Добрая женщина смутилась: обещала ведь пареньку и девчонке опекать дедушку! А объясниться не получается!
— Не беспокойтесь, многоуважаемая госпожа Проводница! Ваш вопрос мне понятен и приятен: чаю выпью с удовольствием. Если можно, то и от печенья бы не отказался.
— А ребятишки говорили, вы по-русски не понимаете!
— Так я и не понимал до сегодняшнего дня! Вот детей своих наконец нашёл, встретил. Как обнялись по семейному — сразу и стал понимать. Я бы и с ними перед отправлением поезда мог поговорить. Только рано пока. Зачем их смущать.
— Так, стало быть, это детки Ваши? А я думала, внучата. Какой Вы молодец! В преклонном возрасте двойню родили!
— Когда они родились, я совсем зелёным юнцом был.
— Видно жизнь у Вас тяжёлая была, если так рано состарились. Ой, простите ради Бога. Язык бабий без костей, мелю, чего попало…
— Всё в порядке, просто замечательно всё. Не переживайте…а жизнь у меня, правда, была нелёгкая… и очень-очень длинная…
«Как человека судьбинушка покорёжила! Детки совсем молоденькие, а он на вид — древний старик! Длинная жизнь говорит: поди каждый год за пять ему засчитался, жалость-то какая». — Проводница осторожно задвинула дверь купе.
***
Гэгээн (или теперь его следует называть почти забытым именем Фируз — Счастливый) предавался размышлениям. Грустными и одновременно радостными были его думы: Он словно очнулся от затянувшегося на целую вечность тяжкого сна.
«Так вот и встретил своих первенцев! Хорошие люди из них выросли. А я все эти годы не мог даже советом отцовским им помочь. Лилия тоже от них оторваться была вынуждена: так бы и закончили жизнь в грязной лачуге с матерью-пропойцей, делом постыдным занимающейся. Я-то всё понимаю, а детей хотелось бы от такого понимания оградить.
Открыться сейчас невозможно. Рано ещё. Хоть глаза мои на деток посмотрели. А Монастырские татары, название такое в голове не укладывается, сильными людьми оказались. Чуть подбодрил их своим пением — сразу духом окрепли. Не позавидуешь их жизни: Племя, хоть и в тайге дремучей, но вместе держится, память сохраняет и обычаи. Этим тяжелее, оторванным от своего народа жить. Слава Невидимым — велели Шаманам меня на праздник позвать. Знаю, дали Духи мне дар великий утешать и укреплять людей своим искусством. Слова в нём не нужны, прямо к душам доступ моим сказаниям открывается. Не моя заслуга — Невидимых Родителей.
Жаль, ни Лилии, ни Гильфану и Розе не могу всего пока сказать. Чувствую, недалеко теперь счастье. Ждать привык. В таком деле торопиться не следует.
Вот даруют Невидимые милость свою — спою на Празднике Племени новые радостные сказания на родном языке. Вспомнил, наконец, родную речь! Только мечтами и живу. Так бы никаких сил не хватило.
А Лилия, как в потёмках блуждает: бездушного истукана за меня приняла и нянчится с ним, думает исправить врачебную ошибку! Он же игрушка в руках разбойников! Многое мне сегодня открылось, а предупредить не могу. Верю в её разум. Да причём тут разум: наша любовь во всём ей разобраться поможет…
А покуда золотой цветок их охранит — надёжный талисман, в скорбный брачный день обретённый»…
«Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта…»
Лесной народ из надёжных укрытий в кронах высоких деревьев с интересом наблюдал священнодействие: редко такие сборы проводились наземными двуногими обитателями тайги.