В такой обстановке собрался очередной партийно-хозяйственный актив стройки. Кажется, на нем присутствовал и кто-то из Москвы.
Президиум разместился за длинным столом, занимавшим почти всю клубную сцену. Генерал сидел на облюбованном раз навсегда месте, сбоку стола, и, слегка откинувшись на спинку стула, строго и внимательно оглядывал переполненный строителями зал.
Ничто не предвещало грозы. Казалось, на небе ни единого облачка, но именно в этот вечер генералу пришлось пережить самые трудные в его жизни часы.
Недовольство его самодержавным стилем руководства, накапливавшееся месяцами, именно в этот вечер переплеснуло через край. Экскаваторщики и шоферы, начальники строительных участков и парторги, инженеры из управления стройками — все выступали напрямую. С гневом и горечью говорили о явных ошибках и просчетах начальника стройки, о его самонадеянности и бестактности, о неумении работать с людьми и бездушном к ним отношении.
По-видимому, таких слов генералу никогда не приходилось выслушивать. Он сидел багровый от лба до затылка. Белоснежный целлулоидный воротничок туго врезался в набрякшую от напряжения шею. Время от временной делал краткие пометки в лежавшем перед ним раскрытом блокноте. Судя по всему, он собирался испепелить критиканов.
Доконал его окончательно экскаваторщик Ломов.
Алексей поднялся на сцену легким молодцеватым шагом. Встал за трибуной, подтянутый, с редким орденом Александра Невского над правым карманом новенькой солдатской гимнастерки.
Окинул зал стремительным взглядом, сверкнувшим из-под темной шапки кудрей, и воскликнул с неподдельным изумлением:
— Товарищи, что происходит!.. Что я слышу, дорогие товарищи!.. Ушам своим не верю… Я солдат, всю войну прошел. Начал под Ржевом рядовым, закончил в Берлине младшим лейтенантом. Я на генерала привык как на бога смотреть. А тут что я слышу! Каждый выходит на трибуну и поносит товарища генерала почем зря! И то он плохо сделал, и другое, и третье! — Звонкий голос Алексея все гуще наливался возмущением. — Не могу я такое перенести!
Зал отозвался глухим ворчанием.
Генерал, сдвинув брови, пристально смотрел на яростно жестикулирующего Алексея, удивленный неожиданной и столь темпераментной поддержкой. Хотя несколько настораживала чрезмерная прямолинейность выступления.
И тут Алексей выпустил в упор крепко запыжеванный заряд:
— Не могу перенести! Мое солдатское сердце кровью обливается, когда так поносят генерала. И вы знаете, товарищ генерал, что мне всего больнее?.. — Голос его дрожал от волнения. — Что мне всего обиднее?.. То, что правильно вас критикуют. Совершенно правильно, товарищ генерал!
На мгновение зал застыл, потом разом взорвался гомерическим хохотом.
Алексей давно уже спустился с трибуны и уселся на свое место, а зал все еще грохотал…
Вот такой был парень…
Размышления Елисея Назаровича прервал резкий звонок.
— У телефона… — отозвался Кравчук.
— Слышу, что у телефона, горе мое! — со вздохом сказала жена. — Может, хоть ужинать придешь?..
Глава третья
ПЕЧАТЬ И ПОДПИСЬ
Алексей не стал вызывать машину с базы. От аэродрома до пристани было от силы километра два. Быстрее дойти пешком. Дорога каждая минута.
Отправляя его, Кравчук сказал:
— Поспешай. Там уже разгружают. По рации связаться не удалось. Сенотрусов послал телеграмму, когда еще она дойдет…
А потом, перед самой посадкой в самолет, уже наедине, спросил:
— Ты все понял, Алексей?
— Понял, Елисей Назарович.
— Не все. Потому что я тебе тоже не все сказал. Никто не разрешал мне везти дизеля водой. Теперь понял?
— Сразу понял, Елисей Назарович.
Чего уж тут не понять!.. На крутой риск пошел Назарыч… Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!.. «Грудь в крестах» — это, конечно, только для складу, а вот «голова в кустах» — это очень даже точно…
Самолет, разворачиваясь на курс, круто лег на правое крыло. Алексей прижался лбом к холодному стеклу иллюминатора. С высоты река была видна до самой Крутой Луки. Крутыми петлями, местами почти смыкающимися в кольцо, металась она среди беспорядочно переплетенных хребтов. Густо-зеленые волны горной тайги, синея, уходили за горизонт. Темная, почти черная вода курилась дымками туманов. А перед самой Кривой Лукой и сразу после нее на темную ленту реки бросили по шкурке серебристого каракуля. Это сверкали буруны на порогах Большой Шайтан и Малый Шайтан…