При ретрансляции на Западное побережье вместо меня в передачу вставили медведя-велосипедиста из Московского цирка.
А потом со мной по-настоящему расправились.
Эд Салливан — добропорядочный, степенный Эд Салливан — обливал меня такой грязной руганью, что от нее даже у пьяных матросов, наверное, закровоточили бы уши. Эд требовал от меня ответа за содеянное, называл меня пакостником, говорил, что я ему страшно напакостил, но теперь он мне напакостит еще больше за учиненную ему пакость. Таково краткое и цензурное изложение его более бессвязной и пространной отповеди, которую он обрушил на меня с лихорадочной горячностью; но в целом смысл его речи сводился к этому.
А Эд был человеком слова. Он сдержал свое слово и сильно мне напакостил. Он распустил про меня слухи, и какие слухи: Джеки Манн — не комик, а настоящий псих, он способен запустить в прямом эфире трехэтажным матом. Нанимайте его, если не боитесь рисковать.
В начале 1960-х никто не хотел брать на себя подобного риска.
Чет, почувствовав себя преданным, — к тому же ему досталось от Эйба Ластфогеля, которому, в свой черед, досталось от Эда Салливана, — бросил первую пригоршню грязи на останки моей карьеры. У меня был подписан контракт с «Уильямом Моррисом» на два года. «Уильям Моррис» больше не собирался устраивать мне никаких ангажементов. Во всяком случае, в приличных клубах. Подвальчики, погребки в Виллидже — там мне позволялось работать. Позволялось. Но на протяжении двух лет ни одному заведению, где бы количество зрителей превышало количество тараканов, ползающих по углам уборной, не разрешалось нанимать Джеки Манна, даже попросись он хоть мыть посуду.
Податься мне было некуда — ангелы-хранители улетели от меня. Я сам сжег мосты, соединявшие меня с Фрэнком К. Теперь он даже не шевельнул бы своим наманикюренным пальцем, чтобы спасти меня. Фрэнк С. тоже от меня отвернулся после того, как наше агентство, «Уильям Моррис», ознакомило его с собственной версией правды о Джеки Манне. Для человека, вечно мелькавшего в газетных колонках сплетен, Фрэнк на удивление доверчиво глотал всякую гадость, которую ему рассказывали о других людях. Смоки? Сэмми попытался сделать самую малость, чтобы все как-то уладить, позвонил туда, сюда. Пообещал помочь мне — как я помог ему однажды, за несколько лет перед тем.
Я тогда помог ему, предав его.
Я даже думать не хотел о том, как он может помочь мне.
Звонила Фрэнсис.
Наверняка она прослышала о том, что на самом деле произошло с шоу Салливана. В ту пору телешоу Фрэнсис уже теряло накал, но у нее по-прежнему сохранялось влияние, связи. Фрэнсис еще могла бы дать новый толчок моей карьере.
Поэтому она и звонила. Она звонила и звонила. Я не ответил ни на один ее звонок. Я даже на секунду не подумал о том, что можно позволить ей окончательно загубить карьеру из-за помощи своему лучшему, самому давнему и дорогому другу, который доказал свою преданность тем, что, считай, плюнул ей в лицо.
Сид тоже пытался связаться со мной. Ему в этом повезло не больше, чем Фрэнсис.
Тамми так ни разу и не позвонила. Не думаю, что она даже пробовала это сделать. Как бы то ни было, я никогда не получал вестей от нее. Но о ней слышал. Создав группу с Марвином Гаем, Тамми наконец-то совершила прорыв, и какой успешный прорыв! Я всегда знал, что ей это удастся. Их дуэт записывал хит за хитом. «Нет на свете такой высокой горы», «Если б я могла весь свой мир выстроить вокруг тебя», «Нет ничего лучше того, что есть».
«Ты — это все, что мне нужно».
Я просто отпал, когда услышал эту песню в первый раз. Никогда еще голос Тамми не звучал лучше, никогда еще она не выражала такой страсти и эмоции. Ее голос, этот ее бесценный дар, всегда заставлял тебя чувствовать то, что чувствовала она, пробуждала во мне любовь. Он заставлял меня снова и снова ощущать ту рану в душе, которая не поддавалась исцелению.
В 1967 году во время концерта в Хэмпден-Сиднейском колледже в Вирджинии, как раз завершая песню «Твоя бесценная любовь», Тамми упала на сцене. Ее отвезли в больницу. Диагноз: опухоль мозга.
Три года.
Три года бесплодной борьбы за жизнь. За это время она, всегда такая хрупкая, похудела почти на сорок фунтов, потеряла память и контроль над мышцами. Три года — и восемь операций, перенесенных в течение восемнадцати месяцев. Три года безуспешных попыток снова записать альбом, которые кончились тем, что вокал Тамми в последних песнях, на которых стояло ее имя, пришлось писать другой девушке.