Когда я добрался до квартиры, отец был не то пьян, не то под кайфом, во всяком случае в отключке. Валялся на диване. Там же, где валялся пару месяцев назад, когда я уезжал. Я лег спать.
Посреди ночи отец ворвался ко мне в комнату с истеричными воплями и ремнем в руке: добро пожаловать домой! Он орал что-то вроде: «Я тебя научу, как убегать из дома! Я тебя научу, как строить из себя умника!»
И в течение двадцати минут он хорошенько меня учил.
Часть II
В реке Таллахатчи что-то плыло — раздутое, обглоданное рыбами, так что трудно было понять, что это такое.
А это было тело.
Тело Эмметта Тима.
Эмметту Тиму было четырнадцать лет.
Было.
В августе 1955 года Эмметт уехал из Чикаго, где он жил, погостить к родственникам в Мани, штат Миссисипи, и собирался провести у них остаток лета. Мани была деревней — жителей не больше пятидесяти пяти. В остальном ничего там не было — только свежий воздух да чистое поле. Казалось бы, подходящее место для детских каникул. Казалось бы. Только вот однажды в крошечной овощной лавке юный Эмметт сказал что-то нескромное белой женщине. Может быть, сказал. А может, только присвистнул, глядя на нее. А может, вообще только поглядел в ее сторону. Не важно, что там на самом деле было: в глазах добропорядочных белых жителей деревни Мани, штат Миссисипи, Эмметт поступил с той женщиной так, как если бы ударил и изнасиловал ее. И в ту же ночь двое — Рой Брайент и его брат, Дж. Г. «Большой» Майлем (Майлем был особенно злостным хулиганом, даже по мнению жителей деревни), заявились к дяде Эмметта в поисках «того чикагского пацана». Они силой затащили Тилла в свой пикап и увезли куда-то в темноту.
А три дня спустя в реке Таллахатчи обнаружили этот раздувшийся, обглоданный рыбами труп. Одного глаза у него недоставало. Голова была проломлена. К шее утопленника была колючей проволокой примотана лопасть хлопкоочистительной машины весом в 74 фунта. И, наконец, маслинка к коктейлю: пуля в черепе мальчишки.
Брайента и Майлема арестовали. Брайента и Майлема отдали под суд. Присяжные — двенадцать белых мужчин — в течение долгого и многотрудного часа и семи минут доказывали, что двое ответчиков невиновны, несмотря на то, что множество очевидцев могли засвидетельствовать обратное.
Целый час и семь минут. Считая перерыв на обед.
Единственное наказание, какое, можно считать, выпало Брайенту с Майлемом, — это порезы на пальцах, которые они получили, пересчитывая четыре тысячи хрустящих долларов, выплаченные им журналом «Лук» за рассказ об их преступлении. Рассказывали они, ни чуточки не боясь дальнейших преследований. Двойное преступление. Они были вольны говорить, что захотят. Они же захотели описать, как удушливой летней ночью отвезли Эмметта Тилла на реку и потребовали попросить прощения за то, что он будто бы оскорбил белую женщину.
Тот не стал просить у них прощения.
Эмметт заявил им, что ничего не сделал. Он заявил им: ну и что, что он заговорил с белой женщиной? Заговорил? Да в Чикаго он целовался со многими белыми девчонками и еще со многими будет целоваться, если захочет. Четырнадцатилетний Эмметт Тилл, находясь ночью наедине с двумя белыми южанами, заявил им, что он ничем не хуже их.
И двое белых южан сорвали с Эмметта одежду, избили Эмметта, бросили Эмметта в реку с металлической лопастью на шее. И один из этих белых прострелил Эмметту голову.
— А что еще нам оставалось? — сказал «Большой» Майлем. — Ему не на что было надеяться.
В середине 1950-х годов в Америке большинству чернокожих почти не на что было надеяться.
Март 1956 — июль 1957
Ничего другого мне не оставалось. Ничего другого. Я стану — я должен стать — знаменитым. Так я решил. Вернее сказать, так решили за меня жизненные обстоятельства. Мне исполнилось восемнадцать, я закончил школу и устроился вместе с Малышом Мо на работу в грузоперевозочную компанию: это была единственная работа, которую мы с ним смогли получить, а мне требовалось что-то более постоянное и высокооплачиваемое, чем та поденщина, которой я занимался раньше. Почти целый год я проработал грузчиком, вынося чужие пожитки из одной квартиры, запихивая их в грузовик, перевозя на другой конец города, а потом занося в другую квартиру. Платяные шкафы. Кровати. Столы. Ящики, заполненные посудой, книгами и всякой всячиной — тяжелые, будто набитые кирпичами. Тяжеленные, почти неподъемные. Но поднимать их приходилось. Ты поднимал их, потому что это был единственный способ заработать деньги. Поднимал, получал свои деньги, а боль после такой работы еще долго давала о себе знать. Ты отправлялся домой, спал несколько часов, вставал спозаранку, шел на работу — и все повторялось по кругу.