Андреа сделал несколько глотков и опять вытянулся на постели.
— Воды хочешь? — услышал он ее голос.
Нет, он не хочет воды! Горло и желудок горят — пускай!.. Он разглядывал тонувшую в полумраке комнату. Кто еще побывал здесь сегодня? Он думал об этом равнодушно, лениво, без ревности, даже без отвращения. Те, с железной дороги, само собой... И из миссий... Может быть, и наш уважаемый сосед мсье Филипп Задгорскпй?.. Стоило ему вспомнить о молодом соседе, который завел дружбу с наехавшими в город иностранцами, как мысли его приняли иное направление. «В сущности, какая между нами разница? — вдруг со страхом спросил он себя. — Филипп бездельничает с утра до вечера, хотя и купил себе диплом в Париже. И я бездельничаю... без диплома! Сколько раз я видел, как он шел со своими дружками в шантан. К Саре ходил... И к цыганке... А к Мериам? Может быть, и к ней?.. Нет, нет, это было бы мерзко, — содрогнулся он, вообразив, что они, такие разные, так ненавидевшие друг друга, спят с одной и той же женщиной. Он чуть было не вскочил и не ударил ее кулаком по накрашенному лицу, но вдруг так же внезапно, как вспыхнул его гневный порыв, осознал, что все это следствие чего-то случившегося раньше, еще до войны, и, почувствовав себя бессильным, беспомощным, в отчаянии застонал. — Заколдованный круг! Что мне остается делать? Вернуться домой? Зачем? Кому я там нужен? Клименту? Косте? Отцу? Каждый занят своим делом, каждый знает, чего он хочет и чего от него хотят... А я? Я? Андреа Будинов, хватавшийся за разные науки, учитель в школе, которую уже никто не посещает, член несуществующего революционного комитета...»
Он вымученно засмеялся, но вдруг увидел себя словно в зеркале — такого жалкого, никчемного, что сам испугался.
— Вчера было четверо... — заговорил он глухо. — Нынче утром только двое...
— Не понимай, — смеясь, сказала Мериам.
— Я о школе говорю...
Он смотрел на задернутое батистовой занавеской окно, за которым быстро угасал день.
— Да и кто пустит детей в такие времена?
— Андреа... дети?
— Ты дура, — сказал он раздраженно.
Андреа вспомнил, что сначала она, как другие, требовала у него по две серебряные меджидии[4], а в последнее время денег не брала. Сейчас это показалось ему странным, смешным. Он расчувствовался и крепко ее обнял. Она прижалась к его груди и замерла, смущенная его неожиданной лаской.
— Почему ты больше не берешь у меня денег?
Она молчала.
— Деньги, я о деньгах говорю... Андреа — деньги — Мериам! — подражая ей, он повторял слово «деньги» то по-французски, то по-арабски.
— Андреа красивый... Мериам любить... очень красивый Андреа, — произнесла она наконец и, увидев, что губы его растянулись в насмешливой улыбке, схватила его руку и начала ее целовать.
— Ну-ну... хватит глупостей!
— Не глупости...
— Ох, — сказал он. — И дернуло же меня с тобой объясняться.
— Нет, нет! — все горячей протестовала она. — Мериам очень любит красивый Андреа...
— Замолчи! — прикрикнул он. — Неужели тебе не надоело повторять всем одно и то же?..
Она замолчала, а он даже не спросил себя, поняла она его или нет. Но вдруг — и это случилось с ним впервые в жизни — его пронизало странное тоскливое чувство, которое он не сумел бы назвать. Андреа вообразил, что он здесь с другой. Она его любит, любит по-настоящему. Она чистая. Принадлежит ему одному... ему одному... «Чепуха! — опомнился Андреа, — чего только не взбредет в голову!»
Он отвернулся от нее, сел и снова взял бутылку. Припал к ней губами и стал пить. Жадно. Отчаянно. «Вот до чего меня довела путаница в голове!» — подумал он.
— Мастика хочет вода? — спросила Мериам.
Он чувствовал сквозь рубашку упругую мягкость ее груди, ее дыхание жгло ему шею, но все это теперь не волновало его, а было даже противно. Он сам не знал, зачем он так сидит, чего ждет, и все сидел и ждал... Напрасно, ничего не будет, не повторится даже то тоскливое чувство.
Его вернули к действительности руки Мериам. Он высвободился, резко встал, начал одеваться. Она испуганно смотрела на него. Его лицо стало совсем белым от выпитой мастики. Он никак не мог попасть рукой в рукав пальто, и это неловкое пьяное движение вместе с вечно спадающей на лоб прядью волос показалось ей таким милым, мальчишеским и вместе с тем мужественным, что она, не отрывая от него покорных, обожающих глаз, так и застыла на сбившемся пушистом одеяле, словно молясь капризному божеству.
— Уже уходишь? — прошептала она, когда Андреа наконец злым рывком натянул пальто.
Не глядя на нее, он стал шарить в карманах.