Тяжелый груз сдвигался с места. Несколько шагов, и — хоп! — орудие снова откатывается назад. Брань, крики. Быстро подсовываются бревна, камни под колеса, чтоб удержать его. Канаты натягиваются как струны. Измученные люди едва переводят дыхание.
— Еще немножко, молодцы... Давайте, братцы... родные!.. — ободряют их офицеры и сами, пошатываясь, карабкаются вверх один за другим.
— Еще немножко, — утешает кто-то. — Только до перевала... А там уже вниз.
— Добраться бы до перевала, а вниз полегче, — подбадривают себя другие.
И снова хватаются за свою ношу. Снова тащат. Толкают. Волокут.
— Ну-ка поддай! Поддай руками!.. Айда, хоп!..
Пять-шесть шагов... десять шагов. И снова.
— Держи, держи!..
Крики. Брань. Пока кто-нибудь не свалится наземь или не взревет, придавленный грузом. Тогда вся колонна останавливается.
— Ну, два пальца всего! Что там два пальца, браток... Ты еще легко отделался, Иваныч! Беги скорее к сестричкам, родимый, везет же тебе... Ну и везет!
Корчась от боли, Иваныч озирается по сторонам, ища перевязочную дивизионного лазарета или же «летучку» Красного Креста — впереди они или позади?
И впереди и позади слышится песня. Среди суровой, враждебной балканской природы диковинно и величаво звучала эта веселая, увлекающая за собой, мощная мелодия. Ее подхватывали одна за другой колонны, она звенела, смешивалась с криками, со стонами, со смехом, с бранью, с командами...
— Толкай! Раз-два, взяли! — слышалось повсюду. И снова песня.
— Раз-два, взяли!
А ветер свистит... Фью-у-у!.. И снег залепляет глаза. Коченеют руки. В этих тонких шинеленках — матушка моя милая!
— Если останемся живы, ребята... Погоди, раз-два, взяли! Потом будем думать...
Хуже всего с сапогами. Сапоги тесные, все самых малых размеров, словно для детей, жмут. И нет-нет да и покачнется кто из идущих, упадет и покатится по обледеневшему склону.
— Ты что там, Пахомов?.. Раненько отдыхать потянуло! Давай пошли!
— Нога занемела, ваше благородие!
— Это из-за сапог. Давай, давай, голубчик, иди!
Но Пахомов не хочет или не может встать, и тогда его благородие ругается, как последний казак.
— И я уже ног своих не чую, — вмешивается в разговор еще кто-то из солдат.
А другой говорит:
— Видите, я вот сам спервоначалу их распорол...
— Дошлый ты парень, Брошка! Сообразительный! — говорит ему командир.
И, словно подбодренные замечанием своего командира, солдаты принимаются дружно ругать интендантов. Ругает интендантов и он. Пока не спохватывается:
— Пошли! Мы задерживаем всю колонну... Поднимайся, Пахомов!
Поднимают Пахомова, помогают ему. А тот едва передвигает ноги. Проходит полчаса, и он снова валится на снег.
— Подожди санитаров, — приказывает ротный и подгоняет остальных: ждать нельзя, иначе все свалятся. И где же она, эта вершина-то?
Между тем туман сгущается. Ветер усиливается. Уже совсем стемнело. Наступила ночь.
На одном из крутых изгибов, узком, покатом карнизе, огибающем отвесную скалу, соскользнувшее тяжелое орудие увлекло за собой несколько человек — одного солдата раздавило насмерть, троих изувечило. В другом месте, впереди, испуганные лошади свалились с крутого склона вместе с казаками, которые в отчаянии дергали их за поводья. Еще в одном месте пехотинцы, сойдя чуть в сторону с тропы, потонули в снежном сугробе... Словно по телеграфу все это передавалось по колонне и сразу же становилось известно всем.
Двигаться дальше уже нельзя. Люди дошли до крайнего изнеможения. Необходим привал. Приказ передавался из уст в уста — снова заработал живой телеграф. Прежде чем еще о том услышали командиры, измученные, окоченевшие солдаты уже рубили ветки в ближних лесах. В нескольких местах загорелись костры.
— Гасите! Запрещено... Строгий приказ! Нас могут обнаружить. Скорее! — кричали вне себя офицеры.
Но все больше огоньков вспыхивало то тут, то там. Стужа была страшная, и скоро весь путь колонны обозначился ярко горящими кострами.
— Ну, кто в такую стужу станет нас обнаруживать! — виновато говорили солдаты. — У турка тоже есть душа...
Но, как бы ни были велики костры, они только светили, но не грели. Сгрудившиеся вокруг них солдаты, едва дождавшись, пока закипит вода, тут же валились на снег и засыпали. Но отдых этот был для них опасней и страшней усталости и бессонной ночи. Их командиры, измотанные не меньше солдат, бегали от костра к костру, будили их, поднимали, строили в шеренги, заставляли что-то делать — заниматься лошадьми, грузами, расчищать разбитую тысячами ног тропу, по-прежнему скованную льдом. Но вдруг ветер усилился, задул, засвистел, погасил костры, стал хлестать ледяной крупой, слепя глаза, обмораживая лица.