Время от времени на тропе, которую уже было трудно различить, вспыхивали фонари. Проходили отдельными группками люди в тулупах, в низко нахлобученных папахах. За ними вели лошадей. Это были командиры полков и дивизий, офицеры разведки и генерального штаба или же подвижные санитарные отряды, которые, несмотря на метель и весь этот невообразимый ужас, а может, именно ввиду этого, должны были ускоренным ходом двигаться вперед.
Некоторые их узнавали и в темноте. Вытягивались в струнку. Повторяли их имена.
Еще большее волнение возникало, когда проходили летучие отряды Красного Креста.
— Сестрички! Сестрички! — кричали они. — Милые... И вы тут, наши святые, наши ангелы хранители, наши милосердные... — И осеняли их крестным знамением.
Некоторые плакали. Каждый старался подойти к ним, помочь, потому что это были не только женщины, но женщины, делившие с ними весь этот ужас.
Потом все заговорили, что то ли уже прошел, то ли подходит генерал Гурко.
— Сам Гурко, братцы!..
— Ура! Ура! — во весь голос закричали люди, словно желая перекрыть рев бури.
Кто-то затянул песню:
Вспомним, братцы, как стояли Мы на Шипке в облаках, Турки нас атаковали И остались в дураках...Остальные подхватили. Теперь, казалось, пели все:
Гром гремит, земля трясется — Гурко генерал несется...По всей трассе марша сквозь бурю, вверх, к перевалу, рвалась песня про Гурко, достигла его, устремилась дальше. И долго-долго ее повторяли с отчаянием, с фанатичным и злобным вдохновением солдаты, желая, казалось, кого-то запугать или же убедить и вдохнуть в самих себя, друг в друга мужество. Но вот передние роты снова двинулись вверх.
— Пошли! Шагом — арш! — повторяя команду офицеров, покрикивали фельдфебели и унтер-офицеры.
— Все на тропу! — слышалось повсюду.
В темноте пересчитывали солдат, строили в шеренги, подбадривали.
— Пошли, ребята! Держитесь за ремни... Пошли! Раз-два, взяли!..
Утро застало их в пути. Шеренги сильно поредели. Многие обморозились. Люди были голодны. Сухари съели еще вчера. Повозки с провиантом остались где-то позади, и солдаты ругали сейчас не только интендантство, они кляли все на свете: и болгар, и Гурко, и войну.
К полудню по совершенно неприметным тропинкам из окрестных лесов стали выходить люди в овчинных кожухах, в шапках, с пастушьими крючковатыми посохами; у некоторых были старинные ружья — чтобы защититься от волков. Они тащили на себе переметные сумы, мешки, баклаги и бутыли, обернутые овчиной.
Вскоре уже по всей колонне стало известно, что это за люди, и каждый старался их привлечь к себе.
— Братцы, сюда, сюда, братцы! — наперебой звали их солдаты.
Некоторые пытались бежать им навстречу, чтобы принять от них туго набитые едой сумы, мешки, бутыли. Не так уж много было того, что несли болгарские крестьяне, этого никак не могло хватить на всех, но измученных солдат привела в умиление их забота. Вокруг только и слышалось: «Спасибо, братцы! Хорошие вы люди, не зря мы пришли помочь вам!» Каждый старался ухватить ломоть хлеба, кусочек брынзы, отпить глоток обжигающего внутренности, подогретого и приправленного горьким перцем вина.
— Батюшки! — вскрикивали, морщась и хватаясь за горло, солдаты. — Вино ли это? Может, отрава какая?
Но вино сразу же их согревало. Приободряло. В глазах появлялся блеск.
— Его благородию дайте!.. — кричали некоторые.
— Ну и жадина же ты, братец! — говорил другой. — Хватит уж! Небось, не для тебя одного принесли!
И, вырвав из рук «жадины» бутыль, говоривший сам припадал к ней, а остальные тут же принимались отсчитывать его глотки: «Один, два... — до пяти. А тогда кричали: — Хватит! Хватит!»
Крестьяне смотрели на них, улыбались, и было видно, что они испытывают гордость друг за друга. А потом бросались толкать орудия. Но солдаты им не давали.
— Нет, нет, мы сами... Берите свои торбы, братцы... И бутыли... Ступайте!
— Чудное вино у вас, мигом воскресило!
Довольные крестьяне кивали головами, обещали принести еще и уходили. Некоторые вскоре снова приходили.
Взбирались вверх весь день и только под вечер достигли наконец перевала. Тут холод был и вовсе нестерпимый. Время от времени сквозь туман и низкие облака, которые ветер то собирал в кучу, то разрывал в клочья, по другую сторону горы открывалась внизу далекая, сверкающая в предвечернем солнце, покрытая снегом Софийская котловина. Где-то там была София. Измученным людям она казалась землей обетованной, они вглядывались вдаль и, хоть не различали города, крестились и спрашивали друг друга, когда же наконец они доберутся туда. Потому что спуск вниз, к Чуреку, о котором всю дорогу говорили как о чем-то желанном и легком, оказался, как они теперь увидели, вдвое труднее, чем подъем. И орудия, и снаряды, и повозки, да и люди должны были спускаться на веревках. Одно орудие сорвалось в бездну. За ним следом скатились две повозки с боеприпасами. Затем еще одно орудие, которое люди все же остановили буквально своими телами. Начала спускаться кавалерия. Конная артиллерия. И снова свалилась повозка со снарядами. Она заскользила по склону, а один из солдат, ухватившийся за дышло, не успел отскочить и повис на нем, проявляя необыкновенное присутствие духа, смелость и ловкость. Сотни людей, бессильные помочь ему, следили за тем, как он постепенно придвигался к тормозному рычагу с надеждой ухватиться за него. Ему оставалось сделать одно последнее усилие, потому что повозка приближалась к ровной, удобной для торможения площадке, но неожиданно переднее колесо наткнулось на выступ скалы, повозка подскочила, перевернулась и раздавила солдата.