— Я тоже отказываюсь, — сказал он.
Сен-Клер обернулся к нему. Взгляд его был ледяным и презрительным.
— Почему же, консул?
— Потому, майор, что не могу защищать людей, мораль которых — убийство.
— Извините. Вы пристрастны, потому что это задевает вас лично.
— Да. Задевает.
— Я склоняю голову перед вашим горем, сударь. Но это вопрос принципиальный. Мы накануне рокового поворота войны...
— Это излишне, Сен-Клер. Вопрос действительно принципиальный. Я находился здесь в прошлом году после восстания. И вы тоже... Этот народ, болгары, на протяжении веков подвергается истреблению и уничтожению. Каждого ребенка, как мое несчастное дитя, каждую женщину, каждого мужчину, если хотите, попавшего в руки этих скотов, ждет то же самое... Низменные страсти. Мерзкий фанатизм. Презрение к человеку... Да, презрение к человеку! И чтобы я подписал такой документ, чтобы я кривил душой, чтобы лгал и заблуждался во имя какой-то терпимости, справедливости и международного права! Нет, нет, майор.
— Это ваше последнее слово?
— Да... Хотя я могу вам и еще кое-что сказать. Вы распорядились арестовать одно лицо... Знакомую нам всем и высоко интеллигентную молодую женщину. Я протестую против этого самым решительным образом, господин Сен-Клер!
— Я также! — сразу же энергично поддержал его Позитано.
— Я полагал, что вы уже не интересуетесь этой особой... Во всяком случае, вы, господин Леге! — с кривой усмешкой заметил Сен-Клер.
Леге медленно поднялся и подошел к окну. Его исхудавшие плечи вздрагивали.
— Я интересуюсь только фактом, господин майор. Я представляю себе, каким издевательствам...
— Интересующее вас лицо находится под моим личным наблюдением, господин консул. Даю вам слово, что никто не прикасался к ней пальцем. Это одно.
— Прошу в таком случае вашего разрешения посетить ее, — поспешно заявил Позитано.
Сен-Клер даже не взглянул на него, он уже не старался скрывать своего презрения.
— Это одно. Что же касается вашего протеста, господин Леге...
— К которому решительно присоединяюсь и я, — снова вставил Позитано.
Сен-Клер и на этот раз не обратил на него внимания.
— ...что касается вашего протеста, — продолжал он с откровенным злорадством, — то я полагаю, что как раз вы не имеете на это никакого права. Вы, сударь, выболтали своей бывшей невесте секретные сведения, доверенные вам как представителю дружественной державы.
— Как вы смеете!..
— Смею. Сведения, которые я доверил лично вам, о прибытии главнокомандующего, например, о численности подкреплений...
Говоря это, Сен-Клер не сводил глаз с Леге. Лихорадочный, нездоровый румянец выступил на посеревших щеках французского консула.
— Она была моей невестой, — произнес он наконец. — Но вы принудили ее сделать такие признания... Вы принудили ее. С какой целью?..
— Прошу вас, успокойтесь, — остановил его с иронической усмешкой майор. — Мне понятны ваши интимные мотивы. Но это не помешало сей молодой даме сразу же передать все это господину Андреа Будинову, в настоящее время объявленному вне закона. А его брат, шпион доктор Будинов, доставил их русскому штабу! И вообще, сударь, вы были объектом очень хорошо задуманного и хорошо выполненного шпионского плана!
Леге беззвучно застонал, ссутулился и повернулся к окну. Обманут! Так обманут! Но, сколько бы и что бы он ни говорил себе, он не хотел этому верить, потому что его отвращение к Сен-Клеру было так велико, что пересиливало и его горечь, и озлобление. Притом он представлял себе Неду в их руках. И в то же время перед его глазами вставало давно не бритое, исхудавшее лицо Андреа. Почему же страдают эти двое? Если даже он действительно обманут, почему это произошло? Он догадывался, что во всем этом было нечто возвышенное, значительное, но сам, никогда не испытав ничего подобного, он не мог сказать, что это такое.
— Сожалею, что разговор наш так плохо кончился, господа, — с легким поклоном заявил Сен-Клер.
— Мы не сожалеем, — сказал Позитано.
Он вышел проводить англичанина, а Леге продолжал стоять у окна и смотреть, как падает снег.
«Уехать... Как можно скорее уехать, убраться отсюда. Сегодня же отправлю телеграмму об отставке, — думал он. — Пускай Марикюр улаживает все эти дела, я не могу... Нет, не желаю. Витторио, конечно, скажет — но ведь мы должны бороться. Борьба моя будет в том, что я уеду, — думал Леге, — уеду, потеряв все...»