«Она неминуемо появится вскоре в тылу Ташкесенских позиций! Вот как оно получается — мы спасаем их, а они в панике бросают нас на произвол судьбы, зажатыми между двумя неприятельскими армиями, — с отчаянием думал Бейкер, глядя в бинокль, но не на запад, где была армия Гурко, которая методично и стремительно, шаг за шагом продвигалась вперед, занимая его позиции, а на восток, на Камарлийскую долину, где видел сквозь сильные линзы бинокля плотные массы людей, бегущих по дороге на Панагюриште. Это было воинство Шакира. — А если я отдам приказ отступать и моим? Тогда русская кавалерия пустится нас преследовать. И уничтожит и нас и их. Уничтожит всех. Нет, единственная наша надежда — продержаться до сумерек, а потом под покровом ночи... — Он посмотрел на часы. — Половина четвертого. Сумерки опускаются к пяти. Полтора часа! Только полтора часа. К чертям всех этих турок, их доблесть и честное слово, их храбрость... Барнаби прав: пока их не погонят... А мы? Что, если мы не выдержим? Тогда и мы пойдем ко всем чертям», — с мрачным отчаянием сказал он, приглядываясь и прислушиваясь ко всему этому ужасу, грозившему поглотить его.
Глава 28
Приказ летучему отряду Красного Креста, в котором состояли Климент и его друзья, отправиться как можно скорее к Верхнему Богрову застал его в селении Потоп. Целый день они прислушивались к далекой орудийной канонаде, доносившейся со стороны Ташкесена, говорили только о ней и были готовы в любую минуту отбыть туда. Но неожиданно, часа за два до того, как стемнело, началась орудийная стрельба в прямо противоположном направлении. Ночью горизонт на юго-западе полыхал от зарева пожарищ. Рано утром примчался верхом на коне Сергей Кареев, которого все время влекло к медикам. Он принес страшную весть. Со стороны Софии начала наступление огромная армия Сулеймана. Отряд генерала Вельяминова, оставленный для прикрытия главных русских сил с тыла, был смят и отступил. У селения Верхний Богров происходило отчаянное сражение. Вместе с двумя стрелковыми ротами и эскадроном уланов, стоявших в Потопе, летучий отряд торопился как можно быстрее прибыть к месту боя.
Стрелковые роты и уланы тронулись сразу же. Но санитарный отряд нуждался в повозках, так как его линейки остались по ту сторону Балкан. А найти сейчас в селе эти повозки, когда через него уже прошли интенданты стольких воинских частей, было делом нелегким. Крестьяне стали уже прятать лошадей и других тягловых животных. Но распространившаяся сейчас тревожная весть и далекие пожарища, подсказывавшие жителям села, что их ждет такая же участь, если братушки не остановят турок, размягчила их сердца. Не прошло и часа, как перед перевязочным пунктом стояло уже с десяток повозок и человек двадцать молодых мужиков — добровольцев, готовых двинуться вместе с санитарным отрядом.
В первой повозке сидели доктор Григоревич, доктор Бубнов и старшая сестра Кузьмина. Во второй повозке — доктор Бакулин и фельдшер Цамай, состязавшийся в пении с сестрой милосердия Варей — некрасивой, но веселой девушкой, про которую Бакулин всегда говорил, что после войны он обязательно женится на ней только потому, что она хорошо поет. Климент и Ксения ехали в третьей повозке, а так как к Ксении подсела Нина Тимохина, корнет Кареев привязал поводок своей лошади к чеке их повозки и остался с ними. В остальных повозках разместились еще два фельдшера, санитары и молодые крестьяне из Потопа; иные из них были вооружены турецкими ружьями.
В скором времени запряженные малорослыми, тощими лошаденками повозки выбрались из горловины ущелья и покатили по извилистой дороге вниз к равнине. Далеко впереди дымились горевшие ночью села. Время от времени горизонт светлел, грохотал, гремел, словно там сталкивались огромные грозовые тучи. А небо было одинаково серым, неподвижным.
Слушая эти страшные звуки и глядя на траурные знамена далеких дымов, Климент с содроганием думал об ужасах войны, но не о тех, которые он увидит сам скоро, а о тех, которых ему не увидеть; их воплощали пламя и дым, и неописуемые страдания, о которых никогда не будут ни говорить, ни писать.
А что сейчас происходит в Софии? С нашими? С Андреа? Мысль об Андреа особенно тревожила его. Но, чтобы ни думал о нем Климент — что брат в руках турок или же что ему уже никогда не доведется увидеться с ним, — по телу его пробегала дрожь, а на лбу выступал холодный пот. Он чувствовал свою вину перед ним, чувствовал, что вел себя по отношению к нему преступным образом. Надо было сразу же, как только их освободили, вернуться! Теперь Андреа, может быть, страдает из-за его легкомыслия... Легкомыслие ли? Безумие, безумие! Кто знает, а не остался ли он здесь ради Ксении? Это была новая мысль, и Климент сам удивился ей.