— Нет, я не верю! Не верю. Ты притворяешься. Я предпочитаю, чтобы ты действительно был влюблен, чтобы ты страдал!
— А если я не хочу страдать?
— Филипп, скажи, все мужчины рассуждают так? — спросила она с негодованием и страхом.
— Пройдись мимо шантанов на Соляном рынке — сама увидишь.
— Нет, нет! Скажи, что ты туда не ходил!
— Ну хватит, Неда! И отец тебе твердит: ты ведешь себя порой, как ребенок. Ты же в Вене жила, не в деревне!
Но она не отрывала от него глаз.
— А он... он ходил туда?
— Кто? А, твой консул!.. Можешь быть спокойна. Он пай-мальчик. А вот наш сосед там частый гость.
— Я ничуть не удивлена, — промолвила она, и ее золотистые глаза потемнели. — От пьяницы всего можно ждать...
Стукнула входная дверь, и она замолчала. Вошел отец — грузный, осанистый, с длинными торчащими усами. Как и они оба, он был одет нарядно — в праздничной визитке, в белом крахмальном воротничке.
— Что, старуха уже успела набаламутить? — начал он без обиняков, в своей обычной манере, громко и резко.
Его грубый вопрос, полный озабоченности, больно уколол Неду. Прежняя тревога проснулась и удвоилась. Она внутренне съежилась и почувствовала себя униженной и жалкой.
— Леандр сказал, что пока не было случая поговорить.
— Не было случая? Ха! Прикатила из эдакой дали и будет молчать?
— Папа, ты не имеешь права! Леандр никогда не лжет! Правда для него всего дороже!
Неда едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. Брат тотчас принял на себя роль посредника.
— Все же надо обдумать, как действовать, если наше проклятое невежество отпугнет его мать и она в самом деле заартачится...
— А там как бы и консул не начал нос воротить от нашей Недки!
— Папа! — воскликнула она.
— Что, папа? Ты думаешь, что мужчины...
— Прошу тебя, папа...
— Опять ты за свое? Пора бы поумнеть! Верно, Филипп. Подумать надо! Так мы этого не оставим!
— Ты меня все больше унижаешь, — сказала Неда оскорбленно.
— Я? Я, Недка? Я, который всю жизнь только для тебя... и для твоего брата...
Он не договорил и посмотрел на нее в упор с суровой нежностью, но в следующее мгновение его лицо опять стало мрачным, сосредоточенным.
— Если я почувствую, что она будет против... я сама ему откажу завтра! Так и знайте!
— Откажешь ему! Ты что, спятила?
— Я просто уважаю себя и не желаю подвергаться унижению.
— Унижению, ты сказала? А о нашем унижении ты думаешь? О моем унижении? Весь город нам завидует! Ты хочешь выставить меня на посмешище?
— Вот!.. И ты ради его положения...
— Ну, хватит... хватит строить из себя дурочку! Пора повзрослеть! И понять свой интерес! Объясни ей, Филипп. Посоветуй. Ты ей брат. Для того ли я ее выучил, чтобы она прозябала в этом болоте? Все книжки, ноты, песенки...
— Если бы речь шла только о твоем интересе, я бы взял твою сторону, сестра! — сказал Филипп, положив руку ей на плечо. — Отец прав, хотя его слова тебя и обидели. Знаю, знаю... Дай мне договорить. Надо, чтобы ты поняла наконец, что мы должны держаться иностранцев... Что ты должна...
— Довольно! Довольно оскорблять мои чувства. Вы оба меня не понимаете! У меня здесь нет ни одной родной души! — с ожесточением и отчаянием воскликнула Неда и неожиданно для них и для самой себя кинулась с плачем вверх по лестнице, вбежала к себе в комнату и захлопнула дверь.
***
Неда ощупью отыскала спички, зажгла лампу и долго стояла, тяжело дыша и глотая слезы, посреди своей небольшой комнаты. Здесь был ее маленький мирок. Пуховое одеяло, фарфоровый умывальник, книги в красивых переплетах на этажерке — все здесь говорило ей о Вене и о пансионе Сионской богоматери, куда ее привезли сразу же после того, как умерла мать.
Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Неда вернулась на родину, но она все еще продолжала чувствовать себя иностранкой среди своих. Почему? Не потому ли, что провела семь лет в Вене? Но ведь в пансионе у французских монахинь она всегда чувствовала, что ею пренебрегают именно потому, что она болгарка, тайно, да и явно презирают ее за то, что она из захудалой, ничем не интересной страны, из простой, незнатной семьи. Сколько раз она себе говорила тогда: только бы кончить поскорей и уехать!
И вот она закончила наконец пансион, покинула шумную, веселую Вену, а теперь опять думает о ней.
Они наклонилась к зеркалу, вгляделась в свое тонкое, порозовевшее от слез лицо и опять задумалась.
Она любит Леандра, да, любит! Но настолько ли, чтобы вытерпеть унижения, которым ее может подвергнуть мадам Леге? Она живо представила его себе таким, каким увидела в первый раз. Он был в светло-серой визитке, в цилиндре, с тростью. Представительный, изысканный. Он поразил ее своим молодым лицом и сединой в волосах. Но самое сильное впечатление он произвел на нее, когда она заговорила о прошлогодних гастролях «Комеди франсез» в Вене, об одном из спектаклей. Каким наслаждением было слушать его и показывать ему свои знания и свои вкусы!.. Она влюбилась в него не сразу. И сейчас не может сказать, когда и как это произошло. Знает только, что с того дня ей всегда было приятно встречаться с консулом, разговаривать с ним обо всем, что ее волновало, — ведь больше ей некому было поверять свои мысли. К тому же она узнала, что Леге давно пишет книгу — исследование нравов разных народов Оттоманской империи. Однажды он поделился с ней своим замыслом. А потом прочитал ей отдельные главы. Она увлеклась и выслушала его с вниманием, что, впрочем, не помешало ей после горячо оспаривать некоторые его утверждения. И, может быть, она понравилась ему именно своей искренностью. Ее искренность их и сблизила. И так продолжалось до того дня, когда в зимнем саду консульства он нежно задержал ее руку, а потом привлек ее к себе и поцеловал.