Неда пошла на могилу своей матери, и Андреа нашел ее там.
Она стояла перед могильным холмиком на коленях и плакала. Он остановился позади креста и долго смотрел на нее — на маленький черный вздрагивающий комочек на белом снегу, — такую дорогую и близкую ему, единственную, которая может его понять в это час новой жизни, когда какое-то смятение снова пробуждается в его душе. Он подошел к ней. Услышав шаги, Неда невольно вздрогнула, но, как только узнала его голос и почувствовала прикосновение его рук, нежно приподымавших ее, она выпрямилась, прислонилась к нему спиной, и успокоение и усталость охватили все ее существо.
Вокруг плотной стеной стояли кипарисы. Повсюду виднелись кресты, фонари, надгробные памятники. «Что остается от жизни человека, — подумал Андреа. — Эти камни, это железо? Единственный смысл жизни в том, чтобы любить и быть любимым», — продолжал свою мысль он, держа в объятиях Неду и испытывая незнакомое, какое-то грустное счастье.
Вдруг он словно пробудился — это рабство, это проклятое рабство бросило тень и на их любовь. Тот был мертв, да. Вопреки своей ревности, Андреа не станет говорить о том, что произошло. Может быть, однажды он перестанет мучиться, страдать от этих затаившихся в нем мыслей... Но и тогда тень рабства все равно останется лежать на них.
— Пойдем! — растроганно сказал он Неде. — Не надо плакать... Ни о чем не надо плакать!..
Это «ни о чем» заставило ее затрепетать. Но когда он взял ее под руку и они покинули кладбище, когда встретили группы веселых солдат и среди них много новых друзей Андреа, которые его сердечно окликали или почтительно останавливали, чтобы выразить свое сочувствие в присутствии его невесты, она оживилась, искала его глаза, порой улыбалась, ободренная, растроганная.
— Как много у тебя знакомых среди них! — восклицала она. — Каким образом? Непостижимо! За один только день... — А потом сказала: — Они в самом деле считают нас женихом и невестой...
— А разве это не так?.. Мы и обручились уже и поженились, и оба мы как одно целое! — торопливо произнес он.
Она прижалась к его руке. Радостное, живительное тепло словно переливалось от одного к другому, пробилось к лицам, разрумянило щеки.
— Повсюду пляшут... смотри! Вон и там повели хоро... Андреа, — подняв на него глаза, сказала Неда. — Когда я только подумаю, что об этом великом преображении ты мне говорил еще тогда... и что задолго до этого дня ты об этом знал, об этом думал… Ведь ты все это предвидел, все!
— Нет, не все, — сказал он, и его осунувшееся лицо помрачнело. — Ты видишь вон тот фаэтон, который сворачивает к свечному заводу... Прежде я думал, как все мы мечтали в комитете... равенство... каждому по заслугам... народное государство, понимаешь. Левский назвал его народным и святым... А сейчас — Илия-эфенди стал господином Илией!..
***Улицы кишели людьми. Перед находившимся здесь до вчерашнего дня английским госпиталем стояли десятки фаэтонов и повозок. Высших русских офицеров окружили англичане и англичанки, они оживленно разговаривали с ними, смеялись. Высокий светловолосый принц Ольденбургский что-то рассказывал маленькой леди Стренгфорд, и она слушала с непоколебимым выражением собственного достоинства и гордости. Князь Николай Оболенский, граф Граббе, Савватеев и еще несколько офицеров изощрялись в комплиментах Маргарет Джексон и Эдне Гордон. Там же можно было увидеть и других сестер милосердия английского госпиталя, и мисс Пейдж, и доктора Грина с несколькими врачами, и мистера Гея, который наконец действительно уезжал сегодня, и барона фон Гирша, провожаемого супругами фон Вальдхарт, и, как всегда, франтоватого Филиппа Задгорского.
— Вот этого я не могу понять, — сказал Андреа, когда они с Недой прошли эту улицу, свернули на Витошку, направляясь к дому. — Не понимаю, как естественно все это происходит... Верхи встречаются с верхами, низы — с низами... Англичане, турки, русские, болгары... Как будто существует одна граница, которая делит людей на народности... Все равно какие — угнетенные, порабощенные... Но есть еще и другая граница, как я вижу, которая отделяет верхи от низов...
— А как должно быть, милый? — спросила она.
— Не знаю... Прежде говорилось, что будем равными, каждому по заслугам... Так оно и должно было быть... Или... Нет, не знаю. Но не могу успокоиться, не могу принять...