Присутствие этих женщин среди сотен обезображенных, искалеченных умирающих солдат было странным, даже противоестественным. Обе они принадлежали к другому миру и, как ни пересиливали себя — леди Эмили с восхитительной христианской самоотверженностью, а Маргарет со спортивным упорством современной молодой женщины, — с трудом скрывали свое отвращение. Каждая из них, наверное, выскочила бы вон, на свежий воздух, если бы их не сдерживало так много условностей и если бы война с ее сложным развитием не впрягла в свою колесницу милосердие одной и любопытство другой.
Когда Климент с видимой тревогой сообщил леди Эмили о своем открытии, ее длинное бескровное лицо совсем побелело. «О-о!» — испуганно вырвалось у нее, но восклицание было сдержанным и тихим, как это приличествовало даме ее положения. Страх, вспыхнувший в ее темно-серых, слегка навыкате глазах, тут же погас.
— От плохого к худшему, — сказала она по-английски, овладев собой. — Мы бессильны, моя милая!.. Что вы предлагаете, доктор? — продолжала леди Эмили уже по-французски и потому неохотно.
— В данных обстоятельствах? Благоволите сделать это вы... Мы беспомощны, Милосердная Леди.
Эмили Стренгфорд все болгары называли Милосердной Леди с тех пор, как после прошлогоднего восстания она прибыла со своим госпиталем, чтобы помочь жертвам фанатизма мусульман. Ее усилия были каплей в море, но по всей стране болгары говорили о ней с благодарностью. И вот, как только разразилась война, она снова вернулась сюда — на этот раз помогать раненым туркам, словно хотела подчеркнуть, что не делает разницы между христианами и мусульманами. «Для меня нет поработителя и порабощенных, есть только страждущие» — было девизом ее милосердия. И она врачевала страждущих, не жалея сил и средств.
— Но мы не сидим сложа руки, Милосердная Леди, — поспешил добавить Климент, заметив, что она вздернула маленький острый подбородок. — Разрешите мне сказать...
И он в точных выражениях сообщил о мерах, которые собирался предложить доктору Грину и Исмаил-бею. Виконтесса слушала молча, с застывшим лицом. Она была гораздо ниже его ростом, а Клименту казалось, что она слушает свысока, пренебрежительно, как того требует ее положение. Это его рассердило. И, злясь на себя, он заговорил резко и настойчиво.
— Хорошо, — кивнула она, невольно задержав взгляд на его шелковистых каштановых усах.
Этот врач, болгарин, был рекомендован ей его соотечественницей Филаретовой, в доме которой леди Эмили жила, с тех пор как приехала в Софию. Она сама потребовала от Джани-бея, чтобы тот его мобилизовал. И вот, уже несколько месяцев видя его ежедневно, она все больше убеждалась, что он старателен и воспитан. Но сейчас она вдруг обнаружила в нем дерзость, о которой не подозревала. Не намекает ли он, что кто-то (кто же? Доктор Грин или доктор Исмаил-бей?) не проявил достаточно усердия и предусмотрительности? Все, что говорил этот болгарин, было верно, но виконтесса, озадаченная его тоном, продолжала его разглядывать.
— Благодарю вас, — сказала она сдержанно и тотчас направилась к Сен-Клеру, который уже ей кланялся. — Добрый день, Джордж!
— Как поживаете, леди Эмили? Рад видеть вас, миссис Джексон!
Сен-Клер пошел вперед с виконтессой, а Климент остался с красивой американкой. Она остановилась, глядя на двух обмотанных бинтами солдат, которые о чем-то болтали, гримасничая и скаля зубы.
— Не знаешь, жалеть их или смеяться! — сказала Маргарет. — Они напоминают мне героев какой-то испанской комедии.
— Пожалуй... Только не комедии, а драмы.
Она бросила на него быстрый взгляд и вдруг отпрянула назад.
— Что с вами, миссис Джексон?
— Посмотрите, посмотрите вон на того! — прошептала она чужим голосом.
Климент посмотрел туда, куда она показывала. Солдат, распростертый на полу, как все... Бородатое лицо искажено чудовищной гримасой: лоб сморщен, скулы сведены, рот растянут в страшной зловещей улыбке. Risus sardonicus[11], определил он, уже привыкший видеть любые страдания.
— Что с ним? — спросила она испуганно.
— Отравление от загрязненной раны.
— Вы его лечите?
— Нет. Нечем.
— Он умрет?
— Неизбежно.
Маргарет побледнела и отвернулась. Но там, с другой стороны, опять были раненые. И все это было так тягостно, что она предпочла заговорить о себе.
— И я себя что-то неважно чувствую, видимо, простыла в дороге.