Внезапно он осознал реальный смысл своих слов и схватился за голову. Что ты хочешь знать, Андреа? В чем увериться? Заключат ли русские мир с Турцией? Отойдут ли за Дунай? Он долго простоял так в прокуренной комнате, опустив плечи, со страдальческим выражением на не бритом уже целую неделю лице, с немым ужасом в глазах, которые, казалось, снова видели бессчетные могилы без крестов, как это было после восстания. «Лучше не думать! Лучше делать, как все, и не думать!.. Не думать! — повторял он про себя, все еще не шевелясь. — Что я могу один? Лучше не думать...»
На мгновение действительно все, что терзало его, словно исчезло. В его голове, во всем его существе была одна только глухая пустота. Это было такое неожиданное, такое незнакомое ощущение, что Андреа даже испугался. «Как это просто и как мне легко! — Но тут же, словно разбуженные его голосом, мучительные мысли снова роем налетели на него. — Значит, выхода нет! И до каких пор так будет? — Ему вспомнились испытания, через которые прошел его народ, — и тогда начиналось с песен, а кончалось кровью и пожарищами. — Не могу больше... не хочу... Я задыхаюсь здесь!»
Он схватил феску и кинулся вниз по деревянной лестнице. В дверях он столкнулся с Климентом. Брат, как всегда, принес с собой запах карболки, пропитавший его мундир.
— Что нового?
Климент пожал плечами.
— Еще два обоза раненых.
В голосе его слышалась глубокая усталость. Но он улыбался. Климент был мобилизован турецкими властями, и поэтому, а еще и чтобы не раздражать раненых, ему было приказано носить турецкую офицерскую форму, и он носил ее со странной смесью иронии и тщеславия. В мундире он казался стройней и представительней. Теплый оливково-зеленый цвет сукна шел к его матовому, всегда тщательно выбритому лицу с мягкими каштановыми усами.
— Все раненые из Плевена, — пояснил он. — Задержались в пути. Да, чуть не забыл. Приехали англичане.
— Я тебя о войне спрашиваю. О переговорах.
— Все то же.
— Все то же, — повторил Андреа, пропустил его и хотел было выйти.
— Постой!
— Чего тебе?
— Ты опять к той? — Климент впился в него глазами с явным упреком и досадой.
— Это мое дело.
Андреа гневно оттолкнул его руку, быстро пересек передний дворик и с силой захлопнул за собой калитку.
Если бы, выходя из дому, Андреа не встретил брата, если бы тот не бросил ему в ответ «все то же» и, наконец, если бы Климент не упомянул так брезгливо «ту», то есть Мериам, девицу из шантана папаши Жану (шантанами называли постоялые дворы с красным фонарем, которые как грибы вырастали в тыловых городах), Андреа, может, и выдержал бы характер и не пошел бы к ней. Но все это случилось. Обида и злость перемешались в нем, а излиться было некому, и он сам не понял, как очутился в шантане у француза, как заказал рюмку-вторую мастики, а потом и целую бутылку, как с бутылкой в руке побрел по мрачным коридорам к комнатушкам, где принимали клиентов девицы.
Теперь он лежал рядом с Мериам, утомленный и пресыщенный, обхватив одной рукой ее голую спину, терся заросшей щекой об ее круглое плечо и не спешил уходить.
— Хорошо... — сказала она. — Как хорошо!.. — И погладила его волосы.
— Очень, — отозвался он.
Они помолчали, расслабленные, охваченные приятной истомой.
— Мой Андреа хочет выпить?
— Отстань... не хочу...
Они говорили по-французски, но вставляли арабские и греческие слова, которых Андреа нахватался за свои трехлетние скитания по Ближнему Востоку. По-турецки он не желал разговаривать, и стоило только ей начать, как он ее резко обрывал.
— Ну ладно, дай! — передумал Андреа. — Дай! Дай же!
Андреа дернул ее за распущенные иссиня-черные волосы и показал глазами на бутылку.
В жилах Мериам текла смешанная кровь, но еврейское в ней преобладало. В каждом ее движении, в выражении ее лица, в ее говоре чувствовалась затаенная печаль. Откуда она? Из зловонного лабиринта софийского гетто? Или папаша Жану привез ее вместе с дюжиной других из какого-нибудь далекого порта? Андреа не знал. И не спрашивал.
Наверное, она была его сверстницей, но выглядела лет на десять старше. Ее овальное лицо покрывал толстый слой белил и румян, начерненные брови сходились над переносицей; черным были обведены и слегка выпуклые, с поволокой глаза; под длинным носом резко очерчивались крупные сочные губы, с которых сейчас была стерта помада. Нет, Мериам нельзя было назвать красавицей. Она была скорее некрасивой — такой он и увидел ее в первый раз. Но тело у нее было крепкое, кожа чистая, а главное, с ней ему удавалось забыться. Иногда он чувствовал к ней жалость.