Барон фон Гольдштейн, владевший русским языком, спросил у Гагарина:
— Кто?
— Комиссар.
— О-о! — протянул барон.
Матрос поднял голову, насмешливо глянул наверх. Взгляд его остановился на немецком бароне. Секунду он простоял неподвижно, потом встряхнул молодецкими плечами.
— Как здоровье, господин барон? Крови захотели?!
Барон рванулся вперед, но Гагарин удержал его.
— За нашу кровь вы ответите перед своими рабочими! Перед солдатами, которых вы отняли от своей родины, от матерей, детей, братьев и невест! Они вам вспомнят все!
— К порядку! — бросил сердито Гагарин.
— Я, я, я… — загалдели наперебой немецкие офицеры.
Юнкера бросились на арестованных и начали прикладами сгонять их к стенке.
Цыценко подал знак. Юнкера взяли четверых пленных и вывели вперед. Наступила гнетущая тишина. Лица приговоренных были мрачными и суровыми. Все молчали.
Только старый Сеид Абла начал молиться и плакать.
— Зачем ты мне смерть даешь? — сквозь слезы кричал татарин. — Ми не виноват, моя помещик держит вот тут за грудки, — он показал, как его держит помещик. — Он говорит: «Давай обратно мой корова!» Ага, какой хитрый, ты мине не давал, я тоже тибе не даем. У мой жена читире дите есть, где молоко возьму я?
Офицеры, стоявшие па степе, заулыбались.
— Да! — продолжал старик, вытирая грязным рукавом слезы, — Твоя смеется, а моя плачим, сердце больна — неправда кусает. Джаном, джаном, пускай миня на мой дом… Мине дите там ждет… Ала-а!.. Ала-а! — визгливо завопил татарин, упал, обессилев, и повис на привязанной руке своего товарища. — Ни нада… не стреляй… не стреляй мине..
— Ну, ну, держись! — толкнул его сапогом юнкер и отвязал его руку от руки другого арестованного…
Подошел маленький рыжий попик в длинной черной ряске, с золотистыми, низко свисающими, редкими волосами и небольшим восковым лицом. Он поднял серебряное распятие.
— Православные, принесите покаяние господу…
Все трое отвернулись.
Юнкера стали выстраивать роту.
Вдруг от стены взлетела и поднялась над головами собравшихся суровая, скорбная и гневная песня:
Раздался залп.
Песня смолкла.
Один из юнкеров старался проткнуть штыком спину корчившегося в предсмертных судорогах старика татарина — это ему долго не удавалось.
Из группы приговоренных отделили и вывели сразу двенадцать человек.
Красивый матрос гордо и вызывающе глядел поверх толпы наблюдающих.
— Матрос! Комиссар!.. — раздались голоса.
Внезапно от группы смертников отделилась растрепанная женщина. Она вдруг неожиданно запела тонким голосом:
Юнкера насторожились, перешептываясь между собой.
Вид у женщины был страшный: волосы свисали на лицо, кофта была изорвана в клочья, глаза странные, бессмысленные. Крадучись ступала она дрожащими ногами, размахивала полусогнутыми руками, как бы держа в них ребенка, и продолжала свою колыбельную песенку:
Генерал Гагарин узнал ту самую женщину, которая проклинала его в соборе, во время проповеди.
— Я не могу!.. — вдруг заплакал худенький юноша юнкер.
Он бросил в траву свою винтовку и закричал дрожащим от волнения голосом, простирая руки туда, кверху, где стояли генералы и офицеры:
— Ваше превосходительство! Приостановите! Расстреляйте меня! Цыценко — подлец!.. Что же это делается?.. Убейте меня!
— Он сошел с ума! — закричали стоявшие рядом юнкера и загородили своего товарища.
Поп отвел женщину в сторону.
Юнкера притихли.
Молчание неожиданно нарушил звучный и сильный голос:
— Детоубийцы! Кровавые тираны!
Генералы и офицеры подняли головы.
Матрос-комиссар бросал слова, полные гнева и ненависти: — Народ все вам припомнит! Народ вам не простит!
Юнкера мрачно смотрели на матроса. Он повернулся к ним:
— Вы, молодые люди, подумайте, пока не поздно… Народ грозен!
Последние слова были сказаны с такой силой, что некоторые юнкера невольно повернулись в ту сторону, куда указывала рука матроса.
Генерал Гагарин испуганно взглянул на Гольдштейна и завизжал: