— Хорошо, — сказал англичанин.
— Теперь повесить — так и красного флага не надо, — добавил Губатов и крякнул от собственной остроты.
— Повесить, — подтвердил англичанин.
Казаки поволокли Горбылевского по улице, а за ними, по кровавому следу, протянувшемуся по мостовой, двинулись, звякая шпорами, оживленно переговариваясь, генерал и офицеры. Горбылевского приволокли к цветущей высокой акации. С моря потянуло соленым ветром, и Горбылевский открыл глаза, большие черные глаза, истомленные пыткой. Он бессмысленно смотрел в небо. Он уже ничего не слышал и не чувствовал.
Когда группа офицеров приблизилась, казаки начали подтягивать Горбылевского. Он инстинктивно хватался за веревку руками, иссеченными шомполами, но казак ловко потянул веревку, так же ловко завязал и крикнул:
— Готово!
Тело Горбылевского вытянулось и повисло на веревке. Англичанин щелкнул фотоаппаратом.
Казак ударил острой шашкой по веревке. Тело упало, глухо стукнув о камень, и забилось в судорогах. Вдруг голова Горбылевского поднялась, широко открытые его глаза прямо, с неистребимой ненавистью, посмотрели на офицеров.
— Повесить! Еще раз повесить! — крикнул Мултых, отступая…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В шести километрах от города, на берегу моря, раскинулось селение Старый Карантин. По склонам холмов тесно скучились в зелени черепичные крыши домишек. Обступив поселок, до самого моря скатываются вниз большие парки, обнесенные оградами. Среди них красивые белые дачи. В поселке было всегда и людно и шумно, и рыбаки поселка не могли пожаловаться, чтобы рыба обходила их сети. Место здесь было уловное, и городская буржуазия летом съезжалась сюда на купальный сезон.
Но вот пришел день, когда и солнце и море ласковы, а словно вымер Старый Карантин. Редкая белогвардейская цепь залегла вокруг поселка… Тишина… Солнце немилосердно жжет, накаляя черепицу крыш, пыль дорог. Волны с тихим рокотом бегут по желтому песку, и кажется, они о чем-то предупреждают пустынный берег.
Немного выше поселка тянутся двумя рядами курганы.
Вдоль курганов, под землею, расходясь десятками путаных галерей, лежат Старокарантинские каменоломни.
Группа раненых партизан, без оружия, оставшаяся после ухода своего отряда в Аджимушкай, ютилась в Старокарантинских каменоломнях, ожидая освобождения.
В тишине у замурованных заходов каменоломен шагают часовые, затянутые в английское обмундирование. Они бдительно стерегут, чтобы из подземных глубин не вышла последняя горстка партизан.
Тридцать пять человек ушли в глубь галерей, на самое дно. Там задыхаются, там погибают от ран, от голода, но не выходят и не отдаются в руки белых.
Через вал старой турецкой крепости в поселок Старый Карантин на взмыленных лошадях влетела сотня карательной экспедиции.
Саперно-подрывные команды с обозом, нагруженным взрывчатыми веществами и газовыми баллонами, подступают к Старокарантинским каменоломням. Приказ точен и краток: взорвать заходы, залить галереи газом.
Белые выгоняли рыбаков из хат и под штыками вели к штабу. Женщины хватались за своих мужей, тянули их обратно, целовали солдатам сапоги, падали, раздирая себе грудь, посылая проклятия:
— Сволочи!.. Палачи, кровопийцы!..
Конные разгоняли их.
На верхней улице из маленького домика выволокли партизана Слюнько. Старуха мать схватилась за больного сына. Несчастная потеряла одного сына недавно, второй сын замурован в подземелье, и вот третьего отрывают от нее казаки…
— Ты же у меня один остался… — рыдала она. — На кого я, старая, на кого?..
— Эх ты, сука, наплодила бандитов и блажишь.
Казак ударил ее прикладом. Разметались в пыли седые космы.
Поволокли ее сына, кололи в спину шашками.
Вскочила мать, кусала себе руки, шатаясь, бежала за сыном.
— Офицерик… голубчик… миленький… — обнимала она сапоги казака.
— Уйди же, стерва старая! — закричал казак и тяжелым сапогом ударил прямо в сморщенное, плачущее лицо…
Квадратный двор имения, обнесенный серыми службами, был переполнен народом. Сюда согнали всех арестованных мужчин деревни.
Окруженная плотной цепью кубанцев, толпа сбилась у колодца посреди двора. Солнце нестерпимо жгло. Загорелые мрачные лица были опущены в землю, угрюмые глаза не поднимались.
На высокое резное крыльцо вышла группа офицеров.
Впереди, жестко сверкая стеклами пенсне, неверно ставя ноги в начищенных крагах, — граф Тернов. Рядом — высокий, сухощавый, с большими светлыми усами виноторговец Михаил Иванов. Граф с пьяной ухмылкой приложил два пальца к переносице, покрутил хлыстом и выдавил, оглядывая толпу: