— У-у, порядочно!..
Арестованные подняли сумрачные, серые лица и застыли в ожидании. Перешептывались:
— Кто это такой?
— Граф ихний. Самый первый живодер.
— Гляди, Иванов Мишка.
— С офицерами. Ишь, выдавать заявился…
Кто-то громко сказал:
— Кровопивец!
— Молчать, мерзавцы! — заорал граф. — Расстрел всем, бандиты!..
Он схватил револьвер и повел им по толпе.
— Кто это еще там разговаривает?
Иванов нагнулся к графу:
— Ваше графское благородие, не беспокойтесь, я знаю, кто сказал. Я все и всех знаю, кто большевик, кто нет. Всех вам укажу…
Толпа колыхнулась в ропоте.
— Михайло, неужели мы что плохое тебе сделали? — спросил старый рыбак.
Продолговатое лицо виноторговца Иванова ехидно улыбалось. Серые, кошачьи его глаза щупали собравшихся рыбаков. О, теперь он сможет отомстить им за все! Ведь его, Иванова, уличили в воровстве, когда он работал в общественной кооперации; его, как самого жестокого и хитрого кулака, выкурили из деревни в город, где он и жил все время, боясь появляться здесь. Партизаны должны были его арестовать как агента контрразведки, но Иванов улепетнул вовремя из Старого Карантина.
Тернов спустился со ступенек, прошелся перед толпой. Сзади подобострастно шагал Иванов, вглядываясь в лица арестованных.
— Почему на мобилизацию не явились, скоты? — закричал граф.
Толпа мрачно молчала.
— Так… Сыновей большевикам отдали?.. Негодяи! Всех перевешаю!..
Граф обернулся к Иванову; брезгливо морщась, сказал:
— Господин Иванов, укажите, кто прав, кто виноват. Вам известно?
— Сейчас, сейчас! — заторопился Иванов и затыкал пальцем в толпу: — Вот Петров, Гриценко, Андилаки, Попов… Пятнадцать пока налицо — все большевики. И в каменоломнях были, и отсюда туда хлеб, воду, оружие доставляли. Их, ваше графское благородие, можно без церемонии.
— Взять отдельно, которые указаны! — приказал граф адъютанту.
Солдаты выхватили из толпы людей, отвели в сторону.
— Вот этого, этого и вот этих можно совсем отпустить — это малыши, — продолжал Иванов. Вдруг спохватился: — Хотя нет, вот этих двух надо в расход: их отец— большевик, в скале сидит.
— Правильно! — Вино шатнуло графа, он уцепился за рукав Иванова. — Вырастут — тоже большевики будут. Расстрелять поросят! А остальных — в крепость. Там по косточкам разберем, шомпол и мертвому язык развяжет!
Тернов обнял за плечи виноторговца и, пьянея все больше, залепетал:
— Приветствую вас за честность работы и… и… одобряю вас. — Граф сильно икнул. — Вино у вас отличное, рожа… то есть, извиняюсь, физиономия у вас тоже отличная, в общем человек вы отличный. Да… — окончательно расчувствовался Тернов. — Бла-года-а-рю… Вот так…
— Ваше графское благородие, я вас в спальню, в спальню… — подобострастно суетился Иванов.
Двадцать взрослых мужчин и двух подростков посадили в подвал, а остальных погнали в крепость. Иванов пошел с казаками на деревню — указывать семьи партизан. Пока граф дремал, Иванов привел еще двадцать пять человек.
Адъютант доложил об этом Тернову.
Толпа женщин и детей стояла у дома, посылая проклятия Иванову:
— Палач…
— Предатель…
— Кровосос…
Плакали, просили графа и офицеров не верить поклепу Иванова.
— Корнет, приступайте, — сказал Тернов.
— В полевой суд сопроводить их, господин капитан?
— Ку-у-уда?.. В полевой?.. Ха-ха! — выругался Тернов. — Расстрелять, а потом разобрать.
— Слушаюсь!
Вызвали двадцать два человека.
— Эх, будет вам за нас! — крикнул один матрос-партизан.
Всех выстроили в ряд у белого домика, на краю шоссейной дороги. Напротив поставили два пулемета.
— Эй, большевики, проси у бога прощения!
Шурка Ольшевский, выхоленный, как поросенок, толстый гимназист со стеклянным глазом, подошел к мальчику, сыну партизана, рванул рукой за воротник рубахи:
— Чего ревешь, стервенок? Пойдешь в землю — там отца найдешь. Он там живет… под землей.
Крупные слезы катились по щекам парнишки. Он, заикаясь, проговорил:
— Я не виновен…
Ольшевский погладил парнишку по волосам и хитро скосил единственный глаз.
— Как тебя зовут, большевичок?
Тот поднял залитые слезами глаза.