От собора и по всей площади протянулись военные части. Со дворов выходили и примыкали к процессии обыватели, по сторонам толпой бежали мальчишки.
В этом пышном и довольно внушительном шествии не было ни одной рабочей блузы, ни ситцевой кофты, ни простого платка.
На перекрестке главной улицы процессия остановилась. Мостовая была завалена трупами, удушливая, сладковатая вонь кружила головы.
Благочинный замялся, пропустил вперед дьяконов и тихо сказал генералу Губатову:
— Ваше превосходительство, надо было бы убрать… Теряется благолепие…
Мултых пьяно качнулся и перебил его:
— Никак-с нет-с. Для примера лежат, для страха…
Процессия, медленно плывшая вперед, стала все чаще и чаще задерживаться перед грудами неубранных трупов. Подбирая рясы, священники и дьяконы обходили, перешагивали, перепрыгивали через смрадные тела мертвецов. Певчие теперь пели нестройно, ряды процессии сбивались, люди держались друг за друга, чтоб не поскользнуться, косились на повешенных и говорили шепотом, словно в церкви. Дамы ахали, зажимали носы кружевными платочками; буржуазные юнцы бледнели, озирались, думая, как бы сбежать.
В толпе раздавались возгласы:
— Ох! Я больше не могу дышать этим зловонием.
— Где одеколон? Я забыла захватить.
— Это напрасно… Надо было заставить убрать. Это слишком…
— Боже, боже! Несчастная Россия!..
Автомобили интервентов, медленно подвигавшиеся в толпе, тяжелыми колесами давили трупы. На асфальте зловещей ржавчиной стыли лужи крови.
Мултых без остановки говорил, хвастался своими кубанцами, рассказывая чуть ли не про каждого повешенного, кто он, как его пытали и как молил его, Мултыха, о пощаде. Казалось, Мултых ведет экскурсию по музею человеческой жестокости и, как добросовестный проводник, с циничным хладнокровием дает объяснения.
Кто-то из группы офицеров затянул:
Процессия подхватила:
Крестный ход, дойдя до моря, свернул мимо здания адмиралтейства и по Строгановской улице направился к молу, где собирались отслужить молебен.
У мола процессия остановилась.
Благочинному поднесли чашу со святой водой, и он, высоко подняв кисть, покропил море, где предыдущим утром утонуло во время паники немало белогвардейцев. Все обнажили головы, и по толпе прошел шорох — крестились.
Благочинный сказал проникновенно:
— Да приимет господь души невинно погибших от руки злодеев, да вознесет он их в райские кущи!
Буржуа прикладывали к глазам платки, многие опустились на колени… Благочинный покропил святой водой склоненные головы.
Невдалеке два французских миноносца, пришвартованные плотно к молу, грузили уголь. Увидев крестный ход, моряки побросали работу, столпились на палубах. Они смеялись, указывая пальцами на косматых дьяконов, на иконы и хоругви. Когда крестный ход проходил мимо миноносцев, хохот моряков возмутил многих в процессии.
— Ты слышишь, мой сын? Они смеются над нами, — громко сказала мать Мултыха.
— На этих боевых судах сидит красная зараза, — передернулся Мултых.
— Позор французского флота! — воскликнул Губатов.
Граф Тернов, кусая губы, крикнул на палубу миноносца:
— Nous n'excusons pas les traitres![18]
Один из моряков сделал комический жест, насмехаясь над близорукостью Тернова. Другой выразительно показал кулак. В это время в машине Губатова поднялся французский офицер.
— Brigand, tu me payeras![19] — крикнул он, грозя дерзкому моряку рукой, затянутой в белую перчатку.
Процессия, негодуя на французских моряков, «зараженных идеями большевизма», прошла на конец мола, где только что пришвартовались два английских миноносца. Англичане стояли у поручней плотной белой стеной. Над процессией взметнулись сотни рук, полетели вверх шляпы, платки, цветы… Женщины посылали английским офицерам воздушные поцелуи. Все восторженно кричали:
— Привет англичанам!